Александр Амфитеатров: Дьявол

Было бы ошибочно думать, что черт погибает под рукой торжествующей цивилизации только потому, что она сознает в нем врага. Нет, он просто жертва своей ненужности, жертва сознания, что он отслужил свою службу цивилизации и обречен ею на отставку, как обрекаются на слом леса, когда выстроено, при помощи их, здание. Наша цивилизация изгоняет из себя черта по тому же закону, по которому изгоняет она рабство, привилегии, религиозный фанатизм, божественное право и еще многое другое, с чем она борется в настоящем и что предстоит ей одолеть в будущем. Бес был главой и неотделимой частью цельного порядка вещей и идей, сложного и могущественного режима, определявшего собой церковную

цивилизацию средних веков. Борьба жизни со всем режимом отозвалась и на черте, как на части режима, последовательно сокращая его права, покуда совсем его всяких прав не лишила. Полудикая нравственность, требовавшая грубой религии, изобрела, в невежестве своем, то пугало отрицательной совести, которое выразилось средневековым чертом. При всех злоупотреблениях католицизма идеей дьявола, которого западная церковь вырастила в гиганта антибога, почти что воскресив древнего Аримана, дуалистически исказив тем идею царства божия и религией ужаса почти отменив простую, чистую, строгую доктрину евангелий, — при всех темных последствиях католичество демонизма, нельзя взваливать грех его только на произвол церкви в лице пап, инквизиторов, монахов и профессоров на теологических кафедрах. Черт — продукт истории и, в качестве такового, был непобедимо жизнеспособен, покуда длились условия, вызвавшие его к жизни. Церковь, если бы даже хотела, то все–таки не смогла бы задавить и уничтожить его, так как он беспрерывно возрождался в совести полудикой эпохи, которая, собственно говоря, не имела общей религии, ибо, кроме нынешнего христианства, каждый еще носил в душе свое личное, наследственное или местное суеверие, и только его истинно стеснялся и боялся. Вообразить себе средние века с единой общей религией положительной идеи и без беса так же трудно, как вообразить религию низших степеней цивилизации без идолов, оракулов и кровавых жертвоприношений. Правда, средневековый бес утвержден догматом более раннего происхождения. Но это не корень его, не рождение, но историческая встреча и усыновление, пришедшиеся так вовремя и кстати, что старинный догмат расцвел всей полностью существа своего и всем разнообразием своих возможностей. Его требовал весь характер эпохи: вся сложность ее мысли, институтов и нравов. Черт был необходим: Это так верно, что реформация и не подняла на него руки своей и приняла его таким же, как создал его католицизм.

Но этика имеет также свою эволюцию, и в более культурный век более развитое чувство общественности и более зрелая нравственность порождают силу положительной совести, которая очищает религию от элемента страха, от власти совести отрицательной. И вот — час дьявола пробил. Дух отрицаний сам, в свою очередь, становится добычей отрицания. Одухотворение религии, устремляя мысль человеческую к идеалу надежды и любви, блаженства и мира, отрекается от грозного дуализма. Сколько знал и я знаю христиан, — восклицает Артуро Граф, — из числа самых искренних и верующих, которые не хотели и слышать о дьяволе, решительно отвергая, чтобы бог милосердия и любви мог присудить свою бедную тварь к вечному аду, к безысходному отчаянию, к наказанию страшному, но бесполезному — именно потому, что оно вечно… Общество, в этой духовной революции, восстановившей фактическое единство благого бога, далеко опередило церковный догмат и его служителей, застылых на давно пройденном и мохом поросшем пороге средних веков.

Рост общественности есть рост нравственности; рост нравственности есть понижение страха внешней угрозы и повышение внутренней самоответственности. Вот почему из современных законодательств исчезает смертная казнь и многие жестокие кары, обыкновенные в прежнее время. И поэтому же исчезает и вера в дьявола–мучителя и в ад, полный осужденными грешниками, которым нет прощения. В средние века судьи, за самую ничтожную вину, угрожают смертью, а духовник адом, и оба имеют к тому

основание, так как всякий другой довод был не убедителен в обществе буйном, грубом, невежественном и ничего не боявшемся, кроме смерти и загробной расплаты, воображаемой с чисто языческим материализмом. Повышение этического сознания параллельно погашает надобность и в смертной казни и в бесе. Царство страха сменяется царством разума. Правления деспотические сменяются правлениями либеральными. Впереди брезжит заря социалистического строя… Великому этическому деспоту, бесу, нечего делать в их условиях, и он исчезает, как король старого режима, бежавший от восставшего народа в бесповоротное и бесславное изгнание.