Была ли такая мысль чисто тактической, вытекавшей из возможности более свободно высказывать свои планы без непосредственной за этим ответственности, или это было глубокое убеждение о необходимости решительного сдвига Пруссии в сторону вражды, сказать трудно. Пред нами, несомненно, вскрывается разница в натурах. Гнейзенау был далеко не «мрачным сыном Судьбы», но блестящей жизнерадостной натурой, рассчитывавшей своим возвышенным энтузиазмом увлечь короля. Клаузевиц более отвечал указанному типу, его решительность, по крайней мере, в области военно-оперативных и политических начертаний, имела мрачный, пессимистический оттенок, и чем сильнее разгоралась у него страсть, тем жестче и резче было его суждение, тем менее он был склонен рассчитывать на первоначальную гармонию сил, на естественный импульс к прогрессу и свободе; недаром он был поклонник решительных, прямо насильственных мер: «При случае политик также должен обратиться к радикальному средству древних полководцев — ломать мосты, сжигать суда…» Поэтому-то, думал он, и заурядные люди при больших кризисах не раньше начинают действовать разумно, как если они доведены до черты отчаяния, когда нет другого исхода, как сделать отчаянный скачок [132] В этой связи с пристрастием к сильным шагам, к радикальным мерам стоит увлечение Клаузевица сильными натурами, властными, почти демоническими, орудиями судьбы. Это мы найдем па многих страницах его трудов. Укажем хотя бы на его анализ характера Валлентштейиа (Strategische Beleuchtung mehrerer Feldzüge. 1862. S. 59): «Валлентштейн его дикой энергией держал в решпекте и боязни всю свою армию; он был рожден, чтобы подчинять себе своим превосходством толпу, которая „чтит лишь великих людей, когда они горды и повелительны“» («…Menge, die die Grösse nur dem gebieterischem Stolze verehrt»).
.
Отсюда не нравственное воздействие отдельной личности — инстинкт и слабость скорее являются основным материалом для государственного искусства — но только безграничная энергия и разумно соразмеренный деспотизм могут оформить этот материал.
В этом выводе мы чувствуем голос великого флорентийца, через века дошедший до этой идеалистической эпохи реформ, которая к этому голосу прислушивалась с чуткой нервностью [133] Типично, что Гегель не остался без влияния со стороны Макиавелли. Ср. Hegel. Kritik der Verfassung Deutschlands. Из G. Mollat. Cassel, 1893. S. 98 и след.
. Это ярко подтверждает статья Фихте, посвященная Макиавелли [134] Она появилась в I томе Весты (Vesta).
. Клаузевиц с большим сочувствием и интересом прочитал эту статью, даже ответил на ее военные стороны анонимным письмом, авторство которого, впрочем, вполне установлено [135] Письмо, как «Schreiben eines ungenannten Militairs», отпечатано y J. H. Fichte. Fichtes Leben… 2 изд. I. S. 575 и след.
. В области военного дела, а в особенности в иностранной политике, Клаузевиц склонялся явно на сторону макиавеллизма [136] Достаточно указать на его слова по поводу Густава Адольфа: «Es ist sicher… dass in der Politik nur dem ein so reiner Sinn und ritterliche Tugend erlaubt sind, der sich durch energievolle Tätigkeit das Recht dazu erwirbt» [ «Совершенно ясно… что в политике только тому позволительны чистые помыслы и рыцарская добродетель, кто сам получил на это право благодаря энергичной деятельности» (нем.) Прим. ред. ] Hinterlassene Werke. IX. S. 30 и след.
. Партии реформаторов вообще пришлось подумать над старым конфликтом между политикой и моралью, и, по-видимому, большинство ее членов чувствовали себя яркими сторонниками платонизма. Когда осенью 1808 г. Штейн советовал для видимости принять исходивший от Наполеона договор, чтобы под его защитой уберечь жизнь до взрыва Австрии, то семь патриотов, между ними Шарнгорст, Гнейзенау и Грольман, заявили знаменательный протест против этого намерения, как позорящего благородное дело. Был ли это чистый идеализм или тут были и зерна реальных учетов, сказать определенно нельзя. Неизвестна также позиция и Клаузевица в этом частном вопросе. Очень возможно , что он в нем примыкал к своим друзьям и, прежде всего, уже потому, что они вместо затяжки работали в сторону немедленного решения, решительного разрыва. А это отвечало его давнишней идее «достоинства» государства, которое в его глазах неразрывно связывалось с его могуществом и независимостью. Но Клаузевиц при всем том всегда ясно учитывал ту границу, которую никогда не смеет перешагнуть любая этическая политика.
Но, остановившись на идее выступления Пруссии, необходимо было политически усилить эту страну, одиночество которой в борьбе с Наполеоном в 1806 г. оказалось столь катастрофическим. Возникал ряд вопросов, на кого Пруссии надлежит опереться. Были перебраны все возможные варианты (Австрия, Англия, Россия), и во всех из них ярко и самобытно проявилось понимание Клаузевица.
Читать дальше