Август Кубичек - Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904–1940

Фрау Клара выглядела еще более измученной заботами, чем когда-либо. Ее лицо прочерчивали глубокие морщины. Глаза были безжизненными, голос звучал устало и покорно. У меня сложилось впечатление, что теперь, когда Адольфа здесь не стало, она опустилась и выглядела более старой и нездоровой, чем раньше. Она, несомненно, скрыла свое состояние от сына, чтобы облегчить для него расставание. Или, быть может, именно импульсивная натура Адольфа поддерживала в ней жизненные силы. Теперь, когда осталась одна, она показалась мне старой, больной женщиной.

К сожалению, я забыл, что произошло в течение последующих недель. Адольф коротко сообщил мне свой адрес. Он жил в 6-м районе на Штумпергассе, 29, подъезд 2, 2-й этаж, дверь номер 17, в квартире женщины с забавной фамилией Цакрис. Это было все, что он написал. Но я догадывался, что за этим упорным молчанием было что-то большее, так как я знал, что молчание Адольфа обычно означало, что он слишком горд, чтобы говорить.

Поэтому рассказ о его втором пребывании в Вене я цитирую по его собственному описанию в «Майн кампф», которое полностью соответствует действительности, и с этим согласны все.

«Я уехал в Вену с намерением сдавать вступительные экзамены в академию. Я отправился в путь, вооруженный толстой пачкой рисунков и убежденный в том, что сдать экзамены будет лишь детской забавой. В реальном училище я был, безусловно, лучшим учеником в классе по рисованию. А с тех пор мое умение сильно развилось, так что я был вполне доволен собой, и это давало мне гордую и счастливую надежду на самое лучшее…

И вот я был здесь во второй раз, в этом прекрасном городе, нетерпеливо, но с надеждой ожидая результатов вступительного экзамена. Я был так уверен в успехе, что весть о том, что меня не приняли, была для меня как гром среди ясного неба. Но все-таки случилось именно это. Когда я пошел к ректору и спросил, почему меня не приняли в школу живописи академии, этот господин сказал мне, что рисунки, которые я представил, ясно показали, что у меня нет способностей к живописи; мои способности лежат скорее в области архитектуры, и поэтому мне следует поступать не в школу живописи, а в школу архитектуры. То, что я никогда не учился в архитектурной школе и не получал никакого обучения в этой области, показалось ему невероятным.

Потерпев поражение, я вышел из монументального здания на Шиллерплац, впервые в своей молодой жизни будучи не в ладу с самим собой, так как то, что мне сказали о моих способностях, казалось, в одно мгновение открыло мне глаза на тот разлад, от которого я долго страдал, до сих пор ясно не понимая, почему и зачем он происходит.

Через несколько дней я внутренне знал, что стану архитектором. И тем не менее это был невероятно трудный путь, так как то, что я пропустил из упрямства в реальном училище, теперь жестоко мстило мне. Поступление в школу архитектуры зависело от посещения строительного техникума, а поступление в него требовало того, чтобы студент окончил среднюю школу. Я не отвечал ни одному из этих требований, и поэтому, насколько это можно было предвидеть, исполнение моей мечты стать художником было невозможно».

Ему было отказано в приеме в академию; он потерпел поражение еще до того, как приобрел какое-то положение в Вене. Ничего более ужасного с ним не могло произойти. Но он был слишком гордым, чтобы говорить об этом, и поэтому все скрывал от меня. Он скрывал это и от матери. Когда позже мы снова встретились, он уже в какой-то степени пережил этот суровый вердикт. Он вообще не упоминал об этом. Я уважал его молчание и не задавал ему никаких вопросов, потому что подозревал: что-то пошло не так в его планах. И лишь в следующем году, когда мы вместе снимали комнату в Вене, все эти обстоятельства постепенно стали мне ясны.

Способности Адольфа к архитектуре были столь очевидны, что могли бы подтвердить исключение: как много куда менее талантливых студентов можно было найти в академии! Поэтому это решение было таким же необъективным и бюрократическим, как и несправедливым. И все же реакция Адольфа на это унижение была типичной. Он не предпринял ни одной попытки добиться к себе особого отношения и не стал унижаться перед людьми, которые не поняли его. Не было ни возмущения, ни противодействия, вместо этого он совершенно замкнулся в себе. Это было упрямое решение справиться в одиночку с этой неприятностью, ожесточенное «сейчас или никогда!», которое он бросил господину на Шиллерплац точно так же, как за два года до этого он свел счеты со своими школьными учителями. Какие бы разочарования жизнь ни приносила ему, они были для него стимулом к тому, чтобы бросить вызов всем препятствиям и продолжать идти по пути, на который он ступил.