Джек Лондон - Из неизданных произведений

Человек прочитает такой рассказ, отодвинет его с отвращением и скажет: "Он леденит кровь. Не желаю читать ничего подобного". Однако он или она снова и снова будут читать нечто подобное, а потом обратятся к этим произведениям, чтобы перечитать их еще раз. Поговорите с любым мужчиной или женщиной из читающей публики, и вы обнаружите, что они перечитали все или почти все из существующих историй, наводящих страх и ужас. При этом они занервничают, выразят свое отрицательное отношение к таким историям, а потом примутся разбирать их с таким знанием дела и пониманием, которое не может не удивить и не обратить на себя внимание.

Когда задумываешься, почему многие осуждают эти рассказы и в то же время продолжают их читать (это доказывает многолетний опыт и спрос на такие книги, как у Э. По), то встает вопрос: честно ли высказываются читатели, недовольно заявляя, будто их не интересует страшное, ужасное и трагическое? А вдруг их в себе пугает то, что им нравится пугаться?

Ведь страх сидит глубоко в корнях рода человеческого, Он возник первым из чувств и в первобытном мире был преобладающим. И поныне он остается прочнее всего укоренившимся душевным переживанием. Но в первобытном обществе люди были бесхитростны, с неразвитым самосознанием, они открыто наслаждались вызывающими ужас историями и культами. Ну, а теперь, разве наш сложный и развивший самосознание человек не испытывает наслаждение от вещей, вызывающих ужас? Может быть, дело в том, что он стыдится признаться в переживаемом при этом наслаждении?

Что влечет ночью мальчишек в заброшенный дом, побуждает их бросаться камнями и удирать с сердцами, колотящимися так оглушительно, что их стук перекрывает топот их несущихся как вихрь ног? Что же такое привлекает ребенка, заставляет его слушать вызывающие приступы страха сказки о приведениях, побуждает упрашивать "еще и еще"? Заключено ли в этом нечто пагубное и злое, о чем как о нездоровом предостерегает его инстинкт в момент, когда его влечет желание? Или, скажем, что же это такое, что заставляет учащенно биться сердце мужчин и женщин, ускорять шаг, когда они в одиночестве проходят через темный холл или поднимаются по винтовой лестнице? Не движение ли это тех самых диких инстинктов? Инстинктов не умерших, а уснувших с тех времен, когда первобытный человек в местах становищ жался к огню или, сбившись во мраке в кучу, дрожал вверху на сучьях деревьев.

Что бы то ни было и независимо от того, хорошели это или плохо, но ведь так оно и есть. Именно такие ощущения пробуждает в нас и Эдгар По, повергая в панику среди бела дня и приводя нас в восхитительное расстройство. Вряд ли взрослый человек, боящийся Темноты, признается в этом. Он стесняется, потому что пугаться темноты считается неприличным. Вероятно, люди чувствуют, что восхищаться рассказами, вызывающими страх и ужас, тоже неприлично. Возможно, инстинкт говорит им, что нехорошо, вредно вызывать такие эмоции, и, побуждаемые своими чувствами, люди говорят, будто не любят такие рассказы, хотя на самом деле их любят.

Величайшим чувством, которое разрабатывал Диккенс, как подметил Брукс Адамс, был страх; точно так же как храбрость - это величайшее чувство у Вальтера Скотта. Воинственное дворянство, видимо, с избытком обладало храбростью и с неизменной готовностью откликалось на храбрые дела. С другой стороны, у поднимающейся буржуазии, у осторожных торговцев и у горожан, только что избавившихся от притеснений и грабежа своих тяжелых на руку лордов, вероятно, сильнее было развито чувство страха и готовности к страшному. По этой вот причине они и пожирали сочинения Диккенса, ибо он оказался их рупором, также как Вальтер Скотт был рупором старинного умирающего дворянства.

Но со времен Диккенса, если судить по отношению издателей и авторитетным высказываниям читателей, все-таки произошли определенные перемены. В те времена буржуазия -- недавно поднявшийся правящий класс - еще переживала неизъяснимый страх, подобно тому, который испытывает старая негритянка, скажем, второго поколения прибывших из Африки, страшащаяся колдунов. А ныне та же самая буржуазия, утвердившаяся и победоносная, кажется, стыдится своих старых страхов, о которых смутно

помнит как о дурных кошмарах. Когда ощущение страха у нее было острым, она ничто не любила крепче того, что вызывает страх; но вместе с ушедшими в прошлое страхами теперь, когда ей ничто более не угрожает и не тревожит, она стала бояться страха. А это значит, что буржуазия обрела самосознание, подобно тому как освобожденный черный раб помнит о клейме, наложенном на чернокожих, называя себя цветным джентльменом, в глубине души он по-прежнему ощущает себя черным, "негритосом". Точно так же и буржуазия, вероятно, смутно, интуитивно ощущая клеймо позорных дней своего страха и осознав себя, славит неприличным то, что вызывает страх, и вместе с тем, погружаясь вглубь таинств своего существования, по-прежнему находит в нем наслаждение.