Александр Пругавин - Монастырские тюрьмы в борьбе с сектанством - К вопросу о веротерпимости

Без подробного же знакомства со всеми условиями и обстоятельствами дела, вызвавшими ссылку и заточение Рахова, — невольно у каждого являются вопросы: за что же, наконец, так жестоко пострадал этот редкий альтруист, стремившийся свою жизнь и деятельность построить на евангельском идеале? За что разбита жизнь этого человека и жизнь его семьи? Не вкралось ли в это дело какой-нибудь роковой ошибки со стороны лиц, возбудивших преследование против человека, в деятельности которого уголовный суд, разбиравший его дело, не нашел состава преступления?

Случай второй.

В числе лиц, и сейчас томящихся за решетками Суздальской монастырской тюрьмы, между прочим, находится некто Ермолай Федосеев, заключенный туда согласно ходатайству самарского епархиального начальства. Вот уже пятый год сидит он в строгом одиночном заключении монастырского каземата. О причинах, вызвавших это заточение, находим следующее объяснение в "отчете о состоянии сектантства в Самарской епархии за 1900 год".

"По отношению к нераскаянным и зловредным еретикам и пропагаторам епархиальное начальство прибегало к крайнему средству воздействия, ходатайствуя пред Св. Синодом об изъятии их из среды православной паствы чрез заключение в Суздальский Спасо-Евфимиев монастырь. Так оно вынуждено было поступить с неким Ермолаем Федосеевым, который жил в пещере и своей лицемерной (?) праведностью привлекал к себе массы простого народа". [30] "Самарские Епархиальные ведомости", 1901 г. № 16.

Следует хотя на минуту остановиться на этих строчках «отчета», чтобы вникнуть в их сокровенный смысл. Прежде всего, нельзя не отметить в них той откровенности, с которой самарское епархиальное начальство заявляет о своем отношении к тем из «еретиков» и «пропагандистов», которых оно почему-нибудь признает "нераскаянными и зловредными". По отношению к таким лицам оно, очевидно, со спокойною совестью: считает себя в праве прибегать к "крайнему средству воздействия", т.-е. к изъятию их из среды православной паствы и ссылке в тюрьму Суздальского Спасо-Евфимиева монастыря. И хотя «средство» это самим епархиальным начальством признается «крайним», тем не менее, оно ни мало не стесняется этим обстоятельством и видимо считает подобное средство не только необходимым в борьбе с еретиками и пропагандистами, но и вполне целесообразным и действительным. В виду этого, а также вследствие того, что понятия об еретичестве и пропаганде, конечно, слишком условны, растяжимы и неопределенны — нельзя не пожалеть о том, что самарское епархиальное начальство не сочло нужным хотя отчасти пояснить: кого собственно считает оно «еретиками» и «пропагандистами» и как именно определяется та «зловредность» их, которая, по его убеждению, должна караться не иначе как монастырской тюрьмой?

Переходя затем к отдельному частному случаю, по поводу которого епархиальное начальство нашло нужным высказать свой принципиальный взгляд на монастырские заточения, — именно к ссылке в Суздальскую тюрьму Ермолая Федосеева — нельзя не выразить крайнего недоумения относительно мотивировки обвинения в тех преступлениях, за которые Федосеев был обречен на заточение в монастырскую тюрьму. Самарское епархиальное начальство в своем отчете старается уверить, что оно было «вынуждено» применить к Федосееву крайнюю меру, т.-е. ссылку в Суздаль, вследствие того, что он "жил в пещере и своей лицемерной праведностью привлекал к себе массы простого народа". [31] Примечание цензора иеромонаха Александра. Если самарское епархиальное начальство дало такую аттестацию Федосеева, то, очевидно, оно имело какие-либо серьезные основания для таковой аттестации.

Из этого мы в праве заключить, что в лице Федосеева мы видим даже не «еретика», не «пропагандиста», не «сектанта», а просто мистика, религиозно настроенного человека, который, по примеру святых прежнего времени, предпочитал жить в пещере и таким путем спасать свою душу. Будь Федосеев сектантом или еретиком, и особенно — зловредным" и «нераскаянным», отчет, разумеется, не преминул бы подчеркнуть это обстоятельство, поставить его на вид.

Таким образом, все «преступления» Федосеева пред церковью и государством состоят лишь в том, что он во первых, жил в пещере и, во 2-х, привлекал к себе массы народа своей лицемерной праведностью. Нужно ли говорить о том, что оба эти «преступления» ровно ничего преступного в себе не заключают и ни под одну из статей действующих у нас уголовных законов подведены быть не могут? Как глубоко ни вкоренилась у нас в России система опеки и строгой регламентации особенно по отношению нашего крестьянства, захватив область не только общественной, но и частной жизни, тем не менее, однако, и у нас жить в пещере, например, никому не возбраняется, точно так же не возбраняется и "привлекать к себе народ праведностью". В данном случае виновность Федосеева, как видно из отчета епархиального начальства, главным образом аргументировалась тем, что «праведность», благодаря которой он привлекал к себе "массы народа", была кем-то признана «лицемерной». Но так как при этом отчет не приводит ни одного доказательства в подтверждение лицемерия Федосеева и даже не указывает, кто были те судьи и эксперты, которым дано безошибочно читать в сердцах, то понятно, что подобное обвинение является совершенно голословным и отнюдь не убедительным. Но если даже и согласиться со взглядами Самарского епархиального начальства и признать, что праведность Федосеева была действительно лицемерна. то все-таки совершенно невольно является вопрос: с каких же пор лицемерие и "лицемерная праведность" становятся тяжким уголовным преступлением и притом таким, которое должно быть наказано строгим и многолетним тюремным заключением?….