Гвидо Препарата - ГИТЛЕР, Inc.

В заключённом с русскими договоре подтверждалось намерение обеих сторон возобновить торговые отношения, а также аннулировались взаимные финансовые претензии, существовавшие до войны; другими словами, Россия отказывалась от всяких притязаний на немецкие активы. Это движение представлялось — пусть и крошечным — шагом на пути к созданию евразийского объединения. Но было ли оно таким в действительности? Надо ли было Британии тревожиться по этому поводу? Едва ли. Естественно, Франция громко выражала своё разочарование, но Мальцан, германский дипломат, отвечавший в немецком МИДе за русские дела, на балу, данном в честь окончания конференции, танцевал с миссис Ллойд Джордж, чей супруг ни на минуту не сомневался в том, что Раналльский договор главным образом и в первую очередь был заключён как пакт военного сотрудничества России и Германии. Но британский премьер и не думал осуждать договор — напротив, он и в частных беседах, и в дипломатических заявлениях говорил, что Рапалло — это противовес упрямому желанию Франции отодвинуть свою границу к Рейну, тем самым уничтожив германское национальное единство, — следовательно, британская политика «умиротворения» Германии началась уже тогда, в 1922 году (111). Таким образом, Британия слегка изменила тактику: теперь она открыто объявила о том, что реабилитация Германии необходима для противодействия высокомерным притязаниям Франции; но за этим хитрым предлогом скрывалась истинная конечная цель Британии — постепенное вооружение Германии. Здесь мы видим ещё один стандартный британский подход в действии: Британия использовала враждебность Франции как повод защитить Германию, опираясь для достижения цели на помощь России.

Пока разворачивались всё эти события, ожидавшие своего часа рекруты Добровольческого корпуса дважды терпели жестокое разочарование: первое случилось после ликвидации советов, а второе после дисгармоничного аккорда Капповского путча. Сидя в обшарпанных меблированных квартирах Берлина, они обсуждали политические проблемы, плели заговоры и составляли списки. Эти списки пополнялись именами исполнителей Erfiillungspolitik, поборников возможного, которые изо всех сил стремились взрастить и выпестовать Веймарскую республику и воспрепятствовать «дыханию мистических сил, кои разум, при всех его возможностях, не в состоянии постичь» (112). Объявленные вне закона «новые отверженные» Веймарской республики — кадеты, ветераны Добровольческого корпуса и демобилизованные солдаты, юная поросль немецкой консервативной революции — вышли на охоту за людьми, подобными Ратенау, — он, кстати, тоже был в списке.

«Здесь невозможно дышать! — с душевной болью говорил бывший военно-морской офицер, двадцатичетырехлетний ветеран бригады Эрхардта Эрвин Керн своим товарищам — Эрнсту фон Саломону и Герману Фишеру.— Мы, и никто другой должны проткнуть плотную корку, чтобы впустить хоть немного воздуха в нашу затхлую немецкую атмосферу!» (113) Фон Саломон переживёт всех, чтобы рассказать легенду об этих Geachteten («отверженных») в своей одноимённой книге, ставшей одним из свящённых текстов германских «новых правых». «9 ноября, — кричал Керн, — я всё равно что пустил себе пулю в лоб! Я уже мёртв… высшая сила требует разрушения, и я разрушаю… У меня нет иного выбора — я должен пожертвовать себя моей прекрасной и беспощадной судьбе» (114). Речь шла о Ратенау?

Ратенау начал «активную политику» исполнения; он стал «мостом»: мостом между еврейством, каковое Ратенау описывал как «тёмное, малодушное церебральное племя» своих предков (116), и светловолосыми, бесстрашными арийцами, которых он просто обожал. Он был корпоративным отпрыском, желавшим обложить налогами капитал и уничтожить страдания; экономистом, жаждавшим теократии; технократом, мечтавшим о коммуне. Ратенау, жаловался фон Саломон, был одновременно слишком велик и слишком мелок, «и тем и другим вместе», так же как и его книга «О грядущем», которую прочли всё «Отверженные» и нашли, что в ней не хватает «динамита»: на их взгляд, Ратенау пытался направить Германию по пути, не отвечавшему её внутренней сущности (116).

Убийство было назначено на 24 июня 1922 года.

Фон Саломон, учитывая его молодость — ему было в то время всего девятнадцать, — не был в числе непосредственных исполнителей, но на всякий случай спросил Керна, что говорить в полиции, если арестуют всю группу. «Говори что хочешь, — ответил Керн, — скажи, что Ратенау был одним из сионских мудрецов, или ещё какую-нибудь глупость… Они всё равно никогда не поймут, что движет нами» (117).