Дмитрий Балашов - Младший сын

Дмитрий, возвращаясь от невестки, столкнулся в дверях с сыном. (Та лежала, глядя огромными, беспомощно-укоризненными глазами, и Дмитрий ушел, не в силах перенесть этого взгляда, в котором было одно только жалобное: за что? – Нет, не мог он ни утешить ее, ни рассердиться за предательство отца, ростовского князя, который, ни во что поставивши родственную связь, всего год назад отпраздновав свадьбу своей дочери с его сыном, сейчас в Орде выпрашивает рать на свата. У него дорогою, пока гнал коня, где-то в душе шевельнулась даже жестокая мысль: не отослать ли теперь невестку к отцу.) Они вышли.

– Прости меня, батюшка!

Дмитрий угрюмо отмахнулся:

– Ничего! Где Окинф?

– Гаврило Олексич, говорят, очень плох, – поехал к отцу.

– Пошлешь за ним. Не вовремя Олексич умирать надумал! – Дмитрий умолк. Задумался. Приказал: – Пускай Окинф собирает окольную рать. Городовую соберешь сам. Терентий тебе поможет. Я укреплю город – ворочусь. Понимаешь, уже никому не верю… Люди бегут, страшатся татар.

– Прошлую резню запомнили!

– Нынче будет хуже, – отозвался Дмитрий. – Ежели только Ногай не одолеет опять! Не знаю, Иван! Не знаю уже ничего. В Новгород послано, суздальский князь упрежден: ему из-за Нижнего с Андреем не сговорить. Быть может, меня самого еще позовут в Орду!

– Поедешь?

– Не решил.

– Удавят тебя в Орде!

– И это возможно. Все нынче стало возможно, сын!

Тяжелые, с набрякшими венами руки Дмитрия бессильно лежали на столе. Огромные руки. Иван, глядя на них, вспоминал, как отец ловко подбрасывал его, маленького, этими руками и, представя их бессильно уложенными в гробу, замотал головой:

– Нет, нельзя тебе ехать, батюшка! Убьют!

– Да навряд и созовут, – отмолвил отец. – Дак пошли за Окинфом. Терентию с Феофаном сам накажу. Что еще содеется в Орде!

Старый боярин князя Дмитрия, Гаврило Олексич, на этот раз захворал не на шутку. Был в беспамятстве, а когда пришел в себя, понял, что все – умирает. Он созвал сыновей, Окинфа Великого и Ивана Морхиню, ближних слуг, дворского. На восьмом десятке лет и умереть было вроде пора. Прочли грамоту, боярин причастился, соборовался. Слуги, иные, плакали неложно. Холопам, что заслужили, Гаврило давал вольную, наделял добром. Отдохнув, попросил оставить его наедине с Окинфом. Прочие, теснясь, вышли из покоя. Гаврило оглядывал ражего, седеющего сына, что уже и сам имел сыновей, справных молодцов.

– Напиться подай!

Пил медленно, маленькими глотками.

– Болит, тятинька? – спросил Окинф.

– А ничо не болит. Вот руки не здынуть! Похоронишь… Пожди! Похоронишь когда, тотчас езжай к Андрею… Меня он не простит, за Олфера, а тебя примет. Ты ему надобен. Семью бери сразу. Митрий князь в гневе страшен…

Он помолчал, справился с дыханием, искоса глянул на сына.

– Помнишь, как еще по торгу ездили? Крестик ты тогды куплял. Жив тот крестик у тебя?

– Жив, тятинька! – ответил, улыбнувшись, Окинф.

– Вот… – Гаврило прикрыл глаза. – Что молвят? Татары где?.. Ты торопись… Татары близко… Нет, не выстоит!

– Кто, тятинька? – спросил, наклонясь, Окинф.

– Митрий, баю, не выстоит нынче, дак без опасу… Князь Андрей все воротит, и земли, и добро… Иначе погубит тебя Жеребец… За отца. Отца его я… На духу того не сказал… Олфера я убил! Душно… Пить подай!

– Умер он, сам умер, тятинька… – бормотал Окинф, поднося ко рту умирающего чарку с кислым квасом. – Ты того… батюшка…

– Нет! – Гаврило поклацал зубами о край чарки, отвалился. Помедлил: – Нет! – Ясно поглядел на сына строгими глазами: – Отравил я его. В шатре. Ивану Жеребцу не скажи…

Он снова заметался, вдруг начал вытягиваться, пальцы беспокойно заползали по одеялу.

«Обирает себя! – понял Окинф и тревожно оглянулся на дверь: – Не услышал бы кто?» Он низко склонился над отцом, придерживая его за голову, чтоб не метался. Тот вдруг захрипел, заоскаливался, выкрикнул:

– Олфер!

– Ну что ты, что, тятя, тятя! – звал Окинф. Старик успокоился, поймав руку сына, вдруг крепко сжал ее, аж до боли. Дрожь прошла последний раз по телу, глаза приоткрылись и начали быстро тускнеть. Окинф отер холодный пот со лба, дрогнувшей рукой закрыл глаза родителю и начал бормотать молитву. Дверь скрипнула. Иван Морхиня просунул в щель костистую долонь и большелобое, с рачьими глазами лицо:

– От князя срочный гонец!

– Скажи там, – не вдруг отозвался Окинф, – батюшка скончался!

Беда многоглавым Змеем Горынычем повисла над страной. Снег в этом году выпал рано, и сразу приморозило. Мертвые леса стояли темной игольчатой стеной вокруг белых озер – заметенных снегом пашен. Робко курились соломенные крыши укрытых снегом деревень. Редко заржет конь, проскрипят полозья. Мужик, озираясь, проедет, долго тревожно вглядываясь во встречного, и, узнавши, что свой, прокричит: