Ольга Чехова - Мои часы идут иначе

Постановка любой пьесы от первого рабочего обсуждения до готового сценического воплощения всегда идет по одному и тому же четко установленному пути: прежде чем начинаются какие-либо репетиции, в течение недели читка пьесы по ролям. На этой стадии и речи нет о мимике, жестах или других акцентах. Затем идет разработка хода действия с книгой в руках; потом то же самое и с каждым отдельным актом. И лишь затем нам разрешается постепенно впитывать в себя текст. После такого рода читок-репетиций это, естественно, дается нам относительно легко. Таким образом, «борьбы» с сопротивляющимся текстом не существует.

Правда, этому должно сопутствовать главное: актер обязан обладать «интеллигентным сердцем» — особенно, эстетически развитым органом, который позволяет тонко чувствовать, но который не поддается определению словами.

Из множества выдающихся инсценировок Станиславского одна постановка пушкинского «Моцарта и Сальери» по личным причинам произвела на меня особенно глубокое впечатление: Миша, мой муж, играет Моцарта.

Он, без сомнения, привнес многие существенные черты в трактовку, ему лишь явно не дается изящная грация эпохи Моцарта. Тогда Станиславский распорядился, чтобы он в течение недели обедал у него дома, по-настоящему вживаясь в застольные обычаи XVIII столетия.

Миша ненавидит любое принуждение, в том числе принуждение вести себя безупречно. С тем большим изумлением я наблюдаю за его превращением в грациозного, элегантного, благовоспитанного кавалера эпохи рококо.

Но это перевоплощение на сцене, а дома… Дома он капризный сынок с барственными замашками, которые распространяются и на меня. Здесь все по-прежнему: полумрак, теснота, спертый воздух, брюзжащая больная свекровь с иссохшей, порабощенной няней, и обе ненавидят меня.

— Ты скоро к этому привыкнешь, — сказал мне Миша в наш первый вечер.

И я к этому привыкла — потому что вовсе не занимаюсь этим «домом», потому что наряду с занятиями сценическим искусством изучаю ваяние в Институте изобразительных искусств, читаю Ницше, Шопенгауэра и Толстого, потому что я ухожу в йогу и азиатскую философию.

Так я грежу вне реальности и привыкаю ко многому — в том числе и к совместной постели с Мишей.

Однажды я точно устанавливаю, что беременна.

Мне еще нет восемнадцати. Домашнее окружение угнетает меня, брак с Мишей оказался фарсом. Как и до женитьбы, после спектаклей он снова приводит домой поклонниц из театра.

Я пытаюсь понять, какие последствия в подобных обстоятельствах может иметь рождение ребенка, и, несмотря ни на что, стараюсь радоваться. Мне это не удается. Остается лишь неопределенность и мучительное беспокойство. Ибо помимо личных проблем в нашу жизнь входят события, перевернувшие всю страну: начинается война.

Первая мировая война, о которой поначалу никто и не предполагал, что она выльется в мировую, становится ощутимой и в Москве. Конечно, не так, как в столицах маленьких государств. Россия — огромная империя, и линия фронта находится далеко. И тем не менее теперь каждый день циркулируют противоречивые сообщения и слухи. В воздухе витает такое напряжение, какого мы не знали прежде, и оно заражает любого, не важно, ангажирован он политически или нет.

Я не такая. Я ничего не знаю о патриотизме, партиях или социальных проблемах; я и не желаю об этом ничего знать, я хочу стать актрисой.

Но это всеобщее напряжение усиливает мое внутреннее беспокойство и неуверенность. Я сомневаюсь в своем будущем. Я пытаюсь прервать беременность: принимаю горячие ванны, пью какие-то невероятные чаи, экспериментирую с какими-то сомнительными травами и прыгаю на пол со столов и стульев. Тщетно. Позднее я буду счастлива, что у меня есть ребенок. Но во время беременности нет и намека на подобное счастье.

Тогда я говорю Мише, что жду ребенка.

Он только бросает на меня взгляд, пожимает плечами и уходит из дому.

Я словно в столбняке, бесцельно брожу по улицам, не замечая, что одета слишком легко, и сильно застужаю почки. Мне приходится неделями проводить в постели и пить много жидкости. Я распухаю; можно подумать, что у меня будет двойня. Когда я снова могу встать, часто ухожу гулять, чтобы оказаться подальше от «дома».

Далеко за полдень. Я возвращаюсь с очередной прогулки. Моя комната занята. Мать Миши и няня заняты починкой и штопкой; они разложились со своими вещами, словно собираются оставаться здесь и дальше.

Я прошу их перейти в свою комнату; они обмениваются взглядами, словно две заговорщицы из романа ужасов. Няня глупо ухмыляется; Мишина мать не говорит ни слова и продолжает шить. Мне тяжело стоять с моим отекшим телом. Я ищу стул. На стульях в моей комнате сидят Мишина мама и няня. Я направляюсь к двери соседней комнаты, в которой обычно обитают эти женщины.