Артем Драбкин: А мы с тобой, брат, из пехоты. «Из адов ад»

Так мы Белоруссию прошли. А в Литве, тут уже побольше сопротивление нам начали оказывать. Немцев мы хорошо потрепали, но они, мерзавцы, подбросили свою 6-ю танковую дивизию. Вот она нас мучила здорово! Эти бесконечные танковые контратаки. Помню, 14 августа была сильнейшая контратака. Рота впереди по канаве расположена, я от роты, может, метрах в 200 был, в блиндаже у хутора. Бруствер зарос травой, нас не видно. Сижу я и со мной солдат. Танк ползет прямо на наш окоп. Ну, громадина, со свастикой. С пушки стреляет, с пулемета стреляет. Солдат не вытерпел: «Бежим!» А куда? Если выскочишь — он сразу расстреляет. Ну, а если на старый окоп наедет, то, может быть, не задавит. Но слава богу, метров 10–15 не доходя до нашего окопа, он свернул. Там собачья упряжка была для вывоза с поля боя раненых. Он, видимо, заметил ее и пошел давить. Несколько танков нашими «сорокапятками» и 76-миллиметровыми пушками были подбиты на пшеничном поле. Пылают как факелы, а один или два танка прорвались в тыл роты и батальона. Они постояли, по пехоте нашего батальона поерзали и обратно ушли. Страшно все это… Бой… И сколько таких контратак было!

17 августа 1944 года, в три часа ночи, я получил приказ на атаку. До границы с Восточной Пруссией километра 2–3 оставалось. Хорошая уже рота была — пополнили, а то, как правило, некомплект, солдат мало, они измученные. В этой операции были моменты, когда человек 30–35 всего в роте оставалось. Тишина, утро, мы до восхода солнца развернулась. Ну как на картинке! Моя рота, как и весь батальон, пошла в атаку. Без артподготовки, тихо пошли. Овсяное поле. Немцы не стреляют, мы тоже. Ну, когда уже метров 100 прошли, немцы видят, что их атакуют, и открыли огонь с пулеметов, с автоматов. Местность у них повыше была. Залегли, отстреливаемся. Взошло солнце. Артиллерии нет, танков нет, авиации нет — ничего нет. Вот тебе и поддержка! Рядом штрафная рота наступала. Они тоже лежат. Я вскочил, подумал: «Быть может, подниму?» Перебежал к штрафникам, по траншее. А надо сказать, штрафники — более здоровые люди, бывалые. Никто на меня внимания не обращает. Я командира роты пытался найти, но не смог. Побегал немножко. Думаю, нет, с ними кашу не сваришь, да еще мало ли, скажут, что я роту на поле боя бросил. Вернулся в свою роту, и так, помаленечку, перебежками, мы медленно продвигались вперед. Помню, заместитель командира полка по политической части майор Плеханов приполз ко мне: «Ну как? Давайте, держитесь». Ну потом, правда, подошел полк самоходной артиллерии. Сзади занял огневые позиции. Самоходчики начали подавлять огневые точки. Тут уже полегче стало. К семи часам утра следующего дня мы достигли границы. Моя рота понесла большие потери. Я уже был опытный, 9 месяцев ротой на фронте командовал, и никогда таких потерь не было. А тут… Мы на высотку вскочили, а внизу шоссе и канава. И мой один взвод рванул в эту канаву. А у немцев там стоял пулемет, и он кинжальным огнем весь взвод скосил.

В роте осталось 19 человек, а было 50 или 55. Ну, я думаю: «Все, Евдокимову трибунала не миновать». Ведь я же понимаю, что это огромные потери. Нашей 184-й дивизией командовал генерал Басан Городовиков — калмык, рослый, красивый, смелый, умный. Потом мы несколько раз с ним в Москве встречались. Поскольку мы первые «достигли логова зверя», несмотря на такие большие потери, двух ротных — меня и капитана Матихина — представили к званию Героя Советского Союза. 24 марта 1945 года был указ!

Под Тильзитом, в Восточной Пруссии, я стал уже командиром батальона, потому что комбат был ранен. На высшие курсы посылали только комбатов, а ротных не посылали. Так Городовиков быстро оформил приказ и меня туда отправил. Он хорошо, по-отечески ко мне относился. Пока решение принималось, я опять стал командиром роты. Мы на фланге были. Фронт роты большой, расстояние между солдатами метров 200–300. Так я уже по два солдата поставил. А сам, когда ходил проверять, в руке «лимонку» держал, чека на пальце. Думаю, если меня в плен потащат внезапно — подорвусь. Однажды утром потянули меня в штаб батальона, полка, потом к комдиву. Я утром пришел в своей грязной шинели, — он-то от передовой в десяти километрах! Роскошный дом, стол, тут все: закуска, бутылка коньяка. Генерал по рюмочке налил, выпили. Потом еще одну налил. А я же голодный, уставший. Больше не надо.

Когда я приехал на курсы «Выстрел», никому не говорил, что на Героя представлен, а сам все так на «Красную Звезду» поглядывал. А махорку солдатам давали пачками. Именно махорку, папирос не было. И бумаги не было, — так бывало, что и газеты мотали, скручивали и курили. Однажды капитан Кудимов подходит и говорит мне: «Володя, смотри: тебе Героя присвоили». А он собирался уже папиросу свернуть, но прочел мою фамилию. Взял этот обрывок, смотрю, есть ли другие знакомые. И точно, офицеры Мозейкин и другие. Все! Есть! Я с этим обрывком газеты к полковнику, начальнику курсов. Говорю: «Вот так. Разрешите в Москву съездить». Приехал в Москву в наградной отдел. Там наградной отдел был где-то в центре, около Кремля. Мне девушка раз-раз, полистала: «Нет вашей фамилии». Я ей опять этот огрызок газеты. Говорю: «Ну, еще посмотрите. Вот же напечатано». Она посмотрела и говорит: «Есть! Какой молодой, и Герой!» А мне 21 год. Ну и все! Время вручения было назначено на 9 мая. И я от 35-го дома, по Арбату, мимо Военторга пошел туда. Там уже пропуска были заказаны: 200 человек награждали, в том числе 12 человек Героев Советского Союза. Калинин болел, и нам другой человек вручал награды. Пришел Красников, поздравил. Быстро так все: за час вручили награды. Никакого шампанского, ничего. Ну, дали вот большую грамоту такую и маленькую книжечку. Звезду прикрутили. Товарищу прикрутили орден Ленина. А Красная площадь вся забита народом. Ночью дождик прошел, солнце, красота. Народ ликует. Все нас начали обнимать, целовать, качать. Я про себя думаю: «Сейчас Звезду «откачают». Держу рукой! Вырвался — и скорей, скорей пешечком пошел на Арбат. И вот у меня был фронтовой друг, Коля Горбунов. Он воевал под Тильзитом, сам ленинградец. Тут соседи, все. За праздничным столом отмечали День Победы.