Михаил Меньшиков - Выше свободы

Творческий кризис упрямо дополнял все многотрудные перипетии частной жизни. Меньшиков, призвав на помощь свое морское прошлое, сравнивал себя с парусным судном, лишенным машины и оттого подверженным всем стихиям. Одна из стихий, надо понимать, прописалась в Главном комитете по делам печати, где князь Шаховской держал наготове милые любезности и умные, но ни к чему не обязывающие слова. Справедливости ради заметим, что поведение начальства в той полосе обороны тоже легко объяснимо: либеральная интеллигенция, окончательно сдав на вечное хранение "теорию малых дел", все больше и больше атаковала консервативное направление царской власти. Но если, с одной стороны, речь шла только о пересадке на русскую почву интернациональных, западнических идей и непомерном, гнилом самоутверждении, то, с другой стороны, - о самом существовании тысячелетней Российской империи. Пройдет всего несколько лет, и М.О. Меньшиков отшатнется от кадетов и кадетствующих, как от зачумленных, решительно займет правый фланг политического бытия и будет твердо стоять на защите исторической России. Да, так будет... а пока перед ним стояла задача поскромнее, и выполнять ее предстояло иным способом.

В июле-августе 1901 года Михаил Осипович отдыхал на Рижском взморье, в местечке Майоренгоф (О.А. Фрибес находилась тогда в Костроме). Там, в пансионе баронессы Клейер, он играл в шахматы, занимался "корректурами" 2-го тома "Критических очерков", общался с праздными людьми. Он и писал бы там постоянно, когда бы... бы... бы... бы... Видимо, с не меньшей настойчивостью напрашивался на обстоятельные и откровенные разговоры с ним другой именитый пансионер.

"Если беседы с Толстым, - признается Меньшиков Фрибес в очередном послании, - иногда поднимают во мне едва выносимый порыв хороших, светлых настроений, то беседы с такими честными и сильными либералами, как Кони, возвращают меня к 17-летнему моему возрасту, к чистоте и свежести глубочайшего негодования" 62.

Ольга Александровна тоже знакома с выдающимся русским юристом и общественным деятелем Анатолием Федоровичем Кони, но женское сердце-вещун будто что-то предчувствует, и она не разделяет восторгов Михаила Осиповича относительно счастливого случая. О, как тревожит это, как огорчает... И вот уже Меньшиков, для пущей убедительности, прибегает к новым доводам в письме от 1 августа.

"Напрасно, дружок, вы беспокоитесь о К., - мысленно повторяет он и быстро покрывает бисерным почерком четвертушку бумаги. - Это человек очень большого ума и таланта, добрый и честный. Он необыкновенно интересен. Уж во мне во всяком случае ему нечего искать, а если бы Вы знали, как он ко мне расположен! Куда больше, чем Вы. Он мне говорит такие вещи, такие вещи... "Начала жизни" он приобрел еще до нашего знакомства и говорит, что в восхищении от них. Знаете, что (но это глубочайший секрет) - он сам предлагает мне поехать к Зв<����ереву> и Шах<����овскому>, чтобы добыть мне разрешение на "Дневник Писателя". Что Вы на это скажете? Зв<����ерев> его ученик по правоведению, Ш<����аховской> с ним очень хорош. Теперь я полон мечты об этом журнальчике"63.

Проходит еще некоторое время, приходит пора покидать пансион. Меньшиков и Кони (Анатолий Федорович уезжал первым) наносят визиты друг другу, тепло прощаются. "Он говорил, - вспоминает Михаил Осипович в промежутке последних курортных деньков, - что считает это лето непотерянным - давняя мечта его познакомиться со мной осуществилась. И как каждый раз говорил о великой задаче, к<����ото>рая мне выпала. Ужасно смешно и неловко, когда говорят в глаза такие вещи" 64.

И впрямь неловко, но отнюдь не смешно читать сегодня эти строки, зная наперед, что академик-правовед А.Ф. Кони в последнее десятилетие своей жизни каким-то образом сумел признать нелегитимную Советскую власть и непонятно как смолчал при трагическом известии из Валдая. В конце 1918 года неизмеримо выше его в нравственном отношении стоял литератор, укрывшийся под псевдонимом Старый Писатель, порицавший М.О. Меньшикова прежде, но признавший, "что он расстрелян не за свои контрреволюционные "дела, которых не было", а за свои нововременские писания". А далее было подчеркнуто: все дело в том, "что он был только писатель и что физическая расправа с мыслью, вообще, отвратительна, ужасна и безумна; что к отвратительности, ужасу и безумию - здесь еще присоединяется глупость, ибо слыханное ли дело, чтобы слона можно было поймать аршином, а идею изловить горшком?" 65