Анатолий Луначарский - Европа в пляске смерти

Между тем играет труба горниста. Ранцы надеты, ружья разобраны, солдаты вытягиваются.

Седой полковник, немного перегнувшись в пояснице, довольно бодро начинает обходить ряды в сопровождении батальонного командира и других офицеров. Он почему-то обдергивает солдатам то брюки, то шинели, поправляет на их шеях галстуки и притворяется строгим. Стоящий рядом со мной старик с большой седой бородой ворчит полупросебя:

— Оставь их в покое, старина. Они достаточно красивы, чтобы драться и умирать.

Затем, обратившись к другому рядом стоящему старику, он добавляет:

— Оглянитесь-ка, видите на балконе англичан? Замечаете разницу? Англичане обмундированы легче, рациональнее. Они все время думают, что со своим радикализмом и социализмом идут впереди всех. А я вам говорю: во всем необходимом Франция — отсталая страна!

— Не преувеличивайте! — возражает горячо другой старик.

— Я ничего не преувеличиваю. Поверьте мне, что я все-таки предпочитаю быть французом, если бы даже наши солдаты дрались палками.

Раздается команда. Солдаты выстраиваются по четыре и отправляются к вокзалу.

Некоторые роты проходят с пением «Марсельезы», которая, как и всегда, подымается и падает грозными волнующими валами. У некоторых ружья украшены французскими, английскими и бельгийскими маленькими флажками, у других — цветами.

Вдруг что-то кольнуло мне в сердце. Штык одного из ружей в том самом месте, где у других прикреплен флаг, украшен маленькой болтающейся грошовой куклой. Очевидно, девчурка на прощание подарила свою любимую игрушку на память папе. Идут отцы семейств, немножко тяжело хлопая своей неуклюжей обувью, немножко вообще неуклюжие в своей почему-то сплошь словно наспех сшитой одежде, идут со своими усатыми и бородатыми лицами, улыбаясь привету выстроившейся шеренгой публики, идут под огонь. И знаешь, что дня через три — четыре они будут идти вот так же среди визга пуль и треска лопающихся шрапнелей [и оставлять за собою широкий след рваного кровавого человеческого мяса]. [4]

«Киевская мысль», 16 октября 1914 г.

Подойдя к вокзалу, я вижу человек 500 публики, сдерживаемой часовыми из территориалистов. Три или четыре автомобиля и большая автомобильная фура стоят неподалеку. На них надпись: «Australian voluntary hospital». Весь персонал этого госпиталя, как мне говорят, состоит из интеллигентных, большей частью даже богатых людей, которые посчитали своей гордостью личным трудом принять участие в облегчении страданий жертв страшной войны.

Действительно, шоферы на этих автомобилях необычные. Один в бархатном костюме и какого-то необыкновенного фасона кожаных штиблетах и широкополой шляпе. Наружностью и гривой седеющих волос он напоминает тех провинциальных фотографов, которые любят подчеркивать, что они артисты. Другой — в безукоризненной паре, с прекрасно выбритым лицом и моноклем в глазу.

В толпе происходит движение. Английские санитары начинают выносить из дверей вокзала раненых на носилках и выставляют их по четыре в большую фуру, которая затем в сопровождении фельдшеров отъезжает к госпиталю и возвращается через какие-нибудь десять минут.

Раненые кажутся длинными белыми предметами, совершенно неподвижными. Они плотно окутаны одеялами из войлока и только изредка шевелят головой и показывают публике бледные от страданий лица.

Вот вынесли одного, совершенно закрытого с головой. «Мертвый», — пробегает в публике.

Публика только тогда узнает, что все эти раненые — германские солдаты, когда начинают выходить сравнительно легко раненные. Круглые фуражки без козырька и непривычный покрой курток раскрывают публике, в чем дело. Она опять вся вздрагивает, по ней проносится: «Но это немцы…».

Недавно в газете «Petit Phare» было напечатано нижеследующее письмо, подписанное «Запасной», в котором автор выражал свое порицание некоторым лицам, особенно одной даме, бросившимся в Нанте на немецких раненых и чуть не подвергших их избиению.

В данном случае я, как очевидец, могу сказать, что к раненым не было проявлено ни малейшего враждебного чувства.

Наоборот, две бретонки, пожилые торговки или зажиточные крестьянки, стоявшие около меня, с сокрушением сердечным восклицали: «Какая молодежь! Это, вероятно, их 18-летние».

Действительно, большинство солдат, выходивших с помощью англичан, производили впечатление большой молодости. В большинстве случаев пухлые, даже одутловатые лица, очень светлые волосы, с редким пушком на губах и щеках, глаза с каким-то телячьим выражением, безвольным и невинным, если только лицо не искажалось гримасой страданий.