Даниил Мордовцев - Двенадцатый год

"Это лебеди летят... счастливые, - думается Дуровой, - как бы я с ними полетела".

И она летит-летит... Так легко стало ее тело, так легко рассекает она воздух в стае летящих по небу лебедей... И видится ей земная поверхность на необъятные пространства - от одного края Европы до другого, от северных морей до южных, словно на обширной ландкарте. Голубыми лентами извиваются реки, в виде голубых зеркал раскинуты там и там озера, окаймляемые то кудрявою, желтеющею зеленью лесов, то зубчатыми или всхолмленными ожерельями гор, то желтыми лоскутами песков. Темными пятнами разбросаны по этому необозримому, неровному и неровно-цветному полотну тысячи городов, сел, отдаленных, едва заметных утесов.

"Это папа ходит по саду, думает о чем-то, может быть, обо мне... какой грустный... Папа, папа мой!" Но голос не долетает до него. Голова папы все наклонена к земле, - не поднимается к небу, чтоб взглянуть на летящих лебедей. Это Кама виднеется - словно змея, брошенная между зеленью и неподвижно застывшая.

"А это что за голоса доносятся от земли - такие горестные, точно вопли?"

- Это плачут люди, - отвечает один лебедь, тот, который был вождем всей стаи.

- Какие люди и о чем плачут?

- Это плачут матери и жены, дети и сестры, отцы и братья тех, которых Наполеон положил в безвременную могилу под Аустерлицом... Много тысяч погибло там.

- О, бедные, бедные! Как много несчастных на земле...

- Их больше, чем люди видят и знают, больше даже, чем могут предполагать они.

- А ты почему знаешь это?

- Я все знаю - я Сатурн: я летал в пространстве, когда еще земли не было и ничего не было, кроме меня и пространства, моего брата, да нашей матери - бесконечности, которая не рождала нас никогда, потому что и мы, оба брата, и мать наша существовали всегда.

- Господи, как страшно... Когда же это будет, и будет ли, что люди меньше станут плакать?

- Будет... Но не скоро, - так не скоро, что для твоего ума это будет непостижимо.

Едкою, режущею болью отзываются эти слова в сердце девушки. А этот бесконечный плач и стон! И все это несется от земли к небу, и небо не разорвется, как гнилое полотно, от этих стонов и воплей. Небо... пустое, холодное, бесконечное пространство, такое же вечное, как и эта крылатая птица, этот вожатый лебедь-сатурн, время...

- А это же еще что за стоны и плач на земле - на всей земле?

- А это люди... видишь, сколько их наплодилось с того времени, как образовался этот атом вселенной - земля, наплодилось до тысячи миллионов этих двуногих паразитов земли, и вот они мрут, а то бы им негде было жить на этой ореховой скорлупе, что зовут землей... А всякий паразит, умирая и страдая, кричит, и этот крик земных паразитов доносится до тебя... Их так много, этих паразитов, что в каждый момент умирает из них один или два и больше... Нет во времени ни одного момента, чтоб не умирал какой-либо паразит, а вместо него не нарождался бы другой - и тоже с криком, с плачем... И я все это слушаю тысячи, миллионы, миллиарды лет, и опротивела мне вселенная с ее паразитами, с их глупыми страданиями, с их еще более глупыми радостями и гордым сознанием, что они - высшие существа, высшие паразиты между низшими, инфузорными паразитами... Вон на Корсике одна баба-корсиканка выкинула маленького паразита, не доносила во чреве, потому что и во чреве ее он был слишком беспокоен, - и вот этот паразитик вырос и, благодаря людской глупости, стал сначала ездить на людях, а потом, видя их конечную глупость, стал бить их, а они за это вознесли его до небес, сделали его своим идолом и теперь приносят ему человеческие гекатомбы при Ульме, при Аустерлице, при Йене, Ауэрштедте... Глупые, подлые, ничтожно падшие паразиты...

- Не говори этого - это неправда.

- Правда, вечная правда! Если бы они были ее подлое ничтожество, они не позволили бы подлости торжествовать над ними, они не страдали бы так, как теперь страдают, - они создали бы на земле рай, а они сделали из земли хуже ада и сами же плачутся... Придет время - и ты будешь плакаться...

- На кого?

- На себя.

- Как на себя?

- Так, на себя. Никто не должен плакаться на другого - каждый сам себе создает и рай и ад... Ты теперь что задумала? Зачем надела на себя эту ливрею смерти?

- Как ливрею смерти?

- Мундир-саван... Ведь эта ливрея для того надевается, чтоб другого уложить в саван или самому саваном прикрыться... Разве ножом счастье приобретается?..

- Я ножом хочу завоевать себе свободу, которой лишена всякая женщина.

- Ножом завоевать свободу!.. О, жалкие паразиты! Что ножом завоевывается, то ножом и отвоевывается. Пока люди будут считать убийство подвигом, до тех пор они будут оставаться рабами и будут вечно страдать и плакать, как вон плачут теперь... Будешь и ты плакать и, умирая, пожалеешь о своем молодом увлеченье.