Даниил Мордовцев - Сидение раскольников в Соловках

И вот теперь "девынька", окрашиваемая косыми лучами заходящего солнца, качается на своих пестрых качельцах, словно русалка на гибких ветвях плакучей ивы. Оленушка качается тихо, сидя на дубовом сиденье и слегка придерживаясь руками за веревки. Плавно скользят длинная тень ее по зеленой мураве монастырского двора, перекидываясь с травы на белую стену поварни. Так же плавно вместе с Оленушкой двигается, раздуваясь в воздухе, подол ее голубого сарафанчика, из-под которого выглядывают белые чулочки и малиновые юфтовые, казанского шитья, черевички. Вслед за нею реет в воздухе своими двумя концами алая ярославская лента, вплетенная в русую косу. Оленушка качается как бы машинально, потому что лучистые глаза ее то безмолвно и задумчиво глядят неведомо куда, то так же задумчиво опускаются вниз...

А внизу, на траве, опершись спиною о столб качельный, сидит молоденький служка Иринеюшка, тот самый, что на святках плясал в поварне за бабу, и плетет корзинку из сухих морских водорослей. Черная скуфейка его брошена на траву, а черные, как вороново крыло, густые и длинные волосы, спадая на спину и плечи, заставляют думать, что это сидит девочка с распущенной косой. Он по временам поднимает свои черные, с большими белками, ласковые глаза на качающуюся девушку и снова опускает их на работу.

- И тебе кручинно здесь в монастыре? - спросила девушка, продолжая начатый разговор и не глядя на своего собеседника.

- Так кручинно, так уж кручинно, что хоть в море, так в пору, отвечал последний, не поднимая головы. - Уж бы скорее стрельцы нас взяли!

- Ох, что ты! - испуганно прервала его девушка.

- Что! Все легче, нечем так-ту.

Оленушка ничего не ответила; она только тяжело и продолжительно вздохнула. Над монастырем пролетела чайка и словно бы проплакала в тихом воздухе.

- Вон ей лучше... она птица, а не человек, - как бы про себя проговорил Иринеюшка.

- И то правда, - согласилась девушка и снова вздохнула.

Из-за ограды, должно быть, с берега, ясно доносились слова заунывной песни:

Что кукует кукушечка и день, и ночь,

Ни на малый час перемолку нет...

- Стрельцы поют... у них весело, - тихо проговорил Иринеюшка.

Оленушка не отвечала: она вслушивалась в пение, голос такой хороший, кручинный...

Разорил сокол ее гнездышко,

Разогнал ее малых детушек,

Малых детушек кукунятушек.

- Эх! Умереть бы. Господи!

- Что ты! Что ты, Иринеюшка!

- Э! Так-ту маяться!

Девушка перестала качаться. Глаза ее упали на черную, низко наклоненную голову молодого послушника.

- Для чего же ты пошел в монастырь, коли теперь... - спросила было она и недоговорила.

- Меня матушка отдала, - грустно отвечал юноша.

- За что?

- А так... за батюшку... Богу посвятила...

Оленушка глядела на него с удивлением: она не понимала того, что говорил он.

- Богу? Как посвятила?

- По обету... обет такой дала, давно, я тогда был еще тахеньким... Батюшку в те поры послал царь с ратными людьми на воровского атамана, на Стеньку Разина...

- А кто твой батюшка? - спросила Оленушка, заинтересованная словами юноши.

- Борятинский-князь, Юрье Микитич...

- Так ты княжич? - спросила изумленная девушка.

- Был княжич, а ноне служка... кошели плету.

Голос у юноши дрогнул... Задрожали и пальцы, которыми он сплетал гибкие нити морской травы.

- Ах, бедненький! - невольно вырвалось сожаление у Оленушки. - Как же это матушка твоя отдала тебя сюда? И не жаль ей было?

- Жаль; да что поделаешь? Богу обещала, коли-деи Бог воротит батюшку из похода жива, так отдам-деи Богу сына... Ну и отдали. Стенька-то уж больно страшен был. Как батюшка ушел из Казани против Стеньки к Симбирскому городу, так мы с матушкой и всей Казанью день и ночь Богу молились.

- Что ж, воротился батюшка?

- Воротился... Стеньку на Москву отвезли и там сказнили, а меня вот сюда...

Слезы невольно брызнули из глаз юноши и полились на его жалкое плетение. Он припал лицом к ладоням и плакал. Оленушка не могла выносить этого и, соскользнув с качелей, стала на колени около плачущего юноши.

- Не плачь, Иринеюшко... не плачь, княжич, - всхлипывала она сама.

Иринеюшка заплакал еще сильнее.

- Княжич, голубчик, не плачь!

И девушка гладила волнистую голову юноши. Тот не унимался, а, напротив, почувствовав ласку, услыхав участные слова, уткнулся лицом в колени и плакал навзрыд, как бы силясь вылить всю размягченную посторонним участием душу. Слезы брызнули и у Оленушки.

- Господи! Да что ж это такое! - всплакалась она, силясь приподнять голову юноши.