Ю. Бахрушин - Воспоминания

Воскресное утро обычно начиналось обедней в домовой церкви. Небольшая церквушка наполнялась крестьянами из деревни и домашними всех рангов. Все имели свои излюбленные места. Я обычно стоял перед прелестным образом — акварелью Христа, некогда скопированного с картины Гвидо Рени, быть может, самой графиней Аграфеной или ее беспутной дочерью, ветреной Лидией. Прибывший из Подольска батюшка отец Рафаил служил обедню с чувством, толком и расстановкой, бесконечно поминая присутствующих и их усопших сродников. После обедни шли завтракать, — впрочем, утренний завтрак, так же как и четырех-часный и вечерний чай, — имел пребывание на столе от и до определенного часа, так что каждый вкушал его по своему усмотрению. Дед в этом деле участия не принимал, так как вставал рано и по раз и навсегда заведенному обычаю готовил себе утренний чай на спиртовке в своей комнате.

Обед обычно сервировался на громадной западной террасе, выходившей в парк. Сквозь узкий коридор вековых лип, через блистательную полосу Пахры открывался с нее вид на пестрые полосы посевов, терявшихся в голубоватой дали. За столом сидело почти всегда не менее двадцати — двадцати пяти человек, а часто и гораздо больше. Так бывало изо дня в день. После обеда часто организовывались пикники — ехали куда-нибудь верст за десять за грибами, с чаепитием на лоне природе. По вечерам иногда устраивали любительские спектакли. На них собирались, кроме обитателей дома, местные дачники и знакомая интеллигенция Подольска, кое-кто приезжал специально из Москвы. Художественными достоинствами эти зрелища не блистали, но зато искренне забавляли и участвующих и зрителей. Там состоялся и мой первый дебют — я играл в какой-то комедии возвратившегося откуда-то жениха, и моя роль сводилась к тому, что я должен был сказать три слова и перецеловать всех присутствующих на сцене. Как бы прозревая свою будущую работу со Станиславским, готовился я к этой роли серьезно, тщательно гримировался и «держал объект во время игры»…

Юридически Ивановское принадлежало дяде, но фактически хозяином в нем был дед. Имение было безземельное — с огромной усадьбой оно занимало менее двухсот десятин, не считая отдаленную ферму. Доходов оно не давало никаких, зато требовало огромных расходов. Главный дом, службы, конюшни, скотный двор, оранжереи, фруктовый сад, электростанция, дачи — все это поглощало громадные средства как на поддержание порядка, так и на огромный обслуживающий персонал. Каждый год дед оплачивал свое летнее житье в Ивановском тем, что брал львиную долю расходов по его содержанию на свой счет, как якобы сделанных по его желанию и требованию. Когда дед умер, оставив очень значительное состояние своим наследникам, семья покойного дяди, подсчитав расходы, необходимые для дальнейшего содержания Ивановского, пришла к заключению, что они превышают их возможности. Ивановское было подарено Московскому городскому самоуправлению для устройства в нем постоянной детской колонии, причем часть дома была предоставлена для летнего пребывания бывших владельцев.

На зиму главный дом запирался и функционировал лишь один из флигелей, куда мы, молодежь, иногда делали выезды во время святок или масленой. В таких случаях беззаботное молодое веселье, лишенное стеснительного надзора старших, царило уже в нашем обществе безраздельно и всевластно.

И вот, поди ж ты, несмотря на полную свободу, которая нам всем предоставлялась в Ивановском, несмотря на подлинное веселье, которое там обычно царило, пребывание в нем оставляло во мне всегда какое-то неудовлетворенное чувство. Чего-то не хватало. Прихожу к заключению, что масштабы этой усадьбы уничтожали личность. Семейной жизни там не было и не могло быть. Отсутствие этого тепла домашнего очага и чувствовалось на каждом шагу.

Совершенно обратные воспоминания вызывали у меня посещения другой родственной усадьбы — Новоселок Мценского уезда, где жила семья моей старшей тетки со стороны матери, княгини Варвары Енгалычевой.

Как я уже имел случай упоминать, брак тетки Варвары с князем Иваном Александровичем Енгалыче-вым в свое время вызвал много неприятных часов в обеих семьях. И старый князь Александр Ельпидифо-рович и мой дед равно считали подобный союз mes alliance для обеих сторон. Старики были решительно против брака, один из них боялся, что его заподозрят в женитьбе сына на деньгах, а другой — что покупает дочери титул. Все же настойчивость молодости победила, и родители сдались. Судьба определенно была на стороне молодых и решила зло посмеяться над стариками. Не прошло и двух-трех лет, как моя тетка стала любимицей старого князя, а ее муж начал пользоваться исключительной приязнью не только деда, но и всех его домашних. Немалую роль в установлении подобных отношений сыграли Новоселки.