Игорь Минутко - Искушение учителя. Версия жизни и смерти Николая Рериха

Словом, вечереет, еду на своей подводе по сельской -дороге, все ближе и ближе Маросейка… Что такое вечер в марте посреди украинской степи с перелесками, когда природа, как известно, просыпается от зимней спячки? Да еще как просыпается, позвольте вам заметить! Вокруг меня птичьи хоры, свадебные, неистовые, ароматы оттаявшей земли, ласковый ветерок в лицо, коняга трудолюбивый пофыркивает, трусит легкой рысцой. Я лежу в телеге на ворохе прошлогодней соломы, в небо глядючи. А там, надо мной… Что? Непонятно. Словами не опишешь. Необъятность, какой на земле не бывает, быстро темнеющая синь, первые звезды проклюнулись. И почему, граждане, сердце обмирает? Тоска не тоска — грусть сладостная. Песню запеть, что ли? Про что? Про любовь? Признаюсь как на пуху, каюсь: не было еще у меня любви. Если по-настоящему, она одна и на всю жизнь, до гробовой доски. Чтобы вот так: еду на своей телеге по украинской степи. Ан нет, постойте: через лесок уже, оказывается, дорога ведет. Ладно! Еду и еду к Катерине. В лицо ветер, уже весной пахнет, неизвестно, что впереди, — смерть или удача? А мысли все только о ней, черноокой, жаркой, с тонкой талией, родинка над верхней губой. Катя-Катерина… Может, она и есть любовь моя, и еду я к ней не только на ночь, а навсегда? Сейчас явлюсь, а она из темной хаты ко мне на шею бросится, и шепот: «Яшенька! Сокол мой ясный! Наконец-то вернулся со своей войны окаянной! Заждалась…»

Как это в стихах знаменитых: «Мечты, мечты! Где ваша сладость?..» И не заметил, как коняка мой остановился. А вокруг телеги на потных фыркающих лошадях всадники в лохматых шапках, лиц уже не разглядеть, смутно — совсем вечер настал.

«Хлопцы, да он спит!» (Должен заметить: перевод с украинской мовы.)

«Пан, продери очи!»

А я уже понял: петлюровцы… И клянусь, в тот момент подумал безо всякого страха: «Все, Яша, конец. Отжился. Один раз в Крыму пронесло, второй — вряд ли». Только холодок в груди.

Спешились, обступили.

«Хлопцы! Да он жиденок!»

«Понятно… Комуняка… А ну-ка! Проверим!»

Сдернули меня с подводы:

«Раздевайся!»

«Щас ты нам, большевичок красный, или кто ты там, все подробно расскажешь — кто такой, кем и откуда послан».

Не стал я раздеваться. Они сами меня донага растелешили. Фонарем светят:

«Точно! Жиденок обрезанный! — хохот вокруг. Сейчас могу его определить: сладострастный. — Слухай первый вопрос. А шоб лучше отвечалось… Для началу…»

От страшного удара в зубы пролетел я уж не знаю сколько, окруженный целой стаей ярких искр, рухнул на землю, но и сейчас помню: первой травкой она пахла; на какое-то время сознание потерял — в густую черноту провалился. Пришел в себя. Они черными призраками вокруг стоят:

«Поднимайся, христопродавец! Допрос только начинается».

Поднялся я, и выплюнул изо рта кровавый комок со своими передними зубами.

А дальше, Яков Самуилович, рассказывать не буду — тошно. Думаю, вам хватит воображения дорисовать картину.

Если в двух словах, избили они меня, считайте, до смерти. Во время допроса — я им ни единого слова не сказал — душили уздечкой. Помню, как воздуха не хватало, ощущение: язык распух и весь рот заполнил, в горло лезет — ни вздохнуть, ни выдохнуть. Дальше не все помню, только одно: боли уже нет, слышу удары по своему телу и ничего не чувствую, уплываю опять в густую темень. Только раз из нее вынырнул, когда меня на телегу бросили, и кто-то сказал: «Готов!» И другой: «Давайте его на железку поперек покладем, для потехи. Тут рядом, версты две».

И очнулся я, уважаемые граждане и товарищи, а также мой любознательный следователь Агранов Яков Самуилович, наверно, посередке ночи — небо надо мной черное, все в звездах, а лежу я голый, бесчувственный, считайте, уже нездешний, поперек железнодорожного полотна — на одной рельсе голова, на другой ноги. Издалека, представьте себе, слышен гудок паровоза, звон еле уловимый в рельсе под головой возник. Я с трудом повернулся, и такая боль полыхнула по всему телу, что опять стал проваливаться в некую бездну, если бы не увидел, пока еще далеко-далеко, электрический зрак паровоза. «Поезд», — понял я и подумал: «Хорошо… Только бы скорее». Не было никакого желания сползать с рельс. Нет, не так: мне — или моему «я» — было уже все безразлично, лишь бы скорее кончилось, однако тело инстинктивно дернулось, попыталось спастись, но у него не было сил.

А поезд приближался, уже был отчетливо слышен перестук колес, и рельсы подо мной ожили, содрогаясь в такт этому перестуку. Снова я — даже с каким-то радостным облегчением — подумал: «Скорее бы!»