Николай Василенко - Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том I

Из всех философов и публицистов XVIII в. особенно высоко ставила Екатерина Монтескье, знаменитую книгу которого она называла «своим молитвенником». Его сочинения она изучала особенно старательно, и в ее устах не было лучшей похвалы, как признать данное произведение достойным пера Монтескье.

Наряду с «президентом» Монтескье Екатерина ставила только одного Вольтера. Когда в Петербурге было получено известие о кончине Фернейского философа, Екатерина, пораженная этой утратой, писала барону Гримму: «Дайте мне сто полных экземпляров произведений моего учителя, чтобы я могла их разместить повсюду. Хочу, чтобы они служили образцом, хочу, чтобы их изучали, чтобы выучивали наизусть, чтобы души питались ими; это образует граждан, гениев, героев и авторов; это разовьет сто тысяч талантов, которые без того потеряются во мраке невежества».

С нескрываемой антипатией Екатерина относилась только к одному Руссо. Быть может, ей не нравился его идеализм, его отвлеченная риторика; или, быть может, своим прорицательным умом она понимала, куда ведет та идея равенства, которая лежит в основании философской доктрины Руссо, и предугадывала возможность постановлений знаменитой ночи 4 августа 1789 г. Насколько опасным в глазах Екатерины было все то, что выходило из-под пера Руссо, видно из ее Высочайшего повеления, изданного вскоре по вступлении на престол. «Слышно, что в Академии Наук, — читаем мы в этом интересном документе, помеченным 6 сент. 1763 г., — продают такие книги, которые против закона, доброго права и которые во всем свете запрещены, как, например, „Эмиль“ Руссо. Надлежит приказать наикрепчайшим образом Академии Наук иметь смотрение, дабы в ее книжной лавке такие непорядки не происходили».

И как только стало обнаруживаться резко революционное настроение французского общества, в отношениях Екатерины с Францией наступает глубокая и, даже на первый взгляд, неожиданная перемена. Развиваясь на тех самых либеральных идеях, которая как бы предначертали всю программу великой революции, Екатерина была далека от мысли, что между литературой XVIII в. и принципами 1789 г. была тесная логическая связь. Лучшие французские писатели, как, например, Вольтер, говорила Екатерина, были роялистами; все они отстаивали тишину и порядок. Даже в разгар великой революции Екатерина продолжала верить в лояльность передовых писателей XVIII в. и открыто заявляла, что Национальное собрание должно будет сжечь сочинения французских философов, так как в них заключается протест против всего того, что ныне происходит во Франции. Ее сильно оскорбило сделанное кем-то замечание, что еще до революции Вольтер проповедовал начало анархии. Императрица готова была еще допустить, что французские философы и писатели XVIII в. ошибались, считая народ расположенным к добродетели и способным к правильному мышлению, между тем как теперь, по словам Екатерины, оказалось, что эти «адвокаты и прокуроры и все изверги» пользуются философией, как средством оправдания самых ужасных преступлений.

Гельвеций (портрет Vanloo)

Еще до наступления революционных событий у Екатерины, так же, как и у других представителей просвещенного абсолютизма, можно подметить некоторое противоречие между либеральными принципами и проводимыми в жизнь практическими мероприятиями. Но эти противоречия особенно ярко бросаются в глаза в исходе ее царствования, когда французская революция, по словам П. Н. Милюкова, заставляет ее выступить на борьбу с мечтами своей юности. В эти годы русская императрица, которую прежде называли «философом на престоле», становится во главе европейской реакции.

Екатерина, еще задолго до революции, интересовалась положением дел во Франции; но, ослепленная внешним блеском Версальского двора и громкими успехами французской дипломатии, она, подобно многим современникам, не подозревала существования того глубокого внутреннего кризиса, который, в конце-концов, привел к грозным событиям 1789 года. В конце 70-ых годов она писала своему послу при французском дворе графу Чернышеву, что ей не нравится легкомыслие королевы Марии-Антуанеты, смеявшейся при каждом случае, между тем как ей следовало бы вспоминать о поговорке: «rira bien, qui rira le dernier». В беседах же с французским посланником графом Сегюром она нередко касалась вопроса о расстройстве французских финансов и осуждала расточительность Версальского двора.