Валентин Бочкарев - Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том V

А. А. Шаховской. (Грав. Галактионов).

Не будем анализировать его же оперы-водевиля «Казак-стихотворец», так как «действие происходит вскоре после Полтавской битвы», и пьеса пользовалась успехом из-за отдельных стихов шаблонного настроения. Не станем подробно разбирать так нашумевшую комедию того же князя Шаховского «Урок кокеткам», где отголоском военных событий звучали слова Пронского, что «в Лейпциг мы внесли спасение вселенной», что «наша храбрая, любезна молодежь, по всем делам слича свою страну с чужою, надежду подает, что воскресит собою дух русской гордости, приличный нам во всем», да где в монологе княжны описывалась Москва, опять зажившая своей жизнью и почти забывшая о только что пережитом: «там везде забавы лишь одне, веселья, праздники, и бед как не бывало… Хоть погубить врагов и дорого нам стало, да уж за то они узнали нас путем; не вздумают вперед»… Обратимся к его опере-водевилю «Крестьяне или встреча незваных», как к пьесе, исключительно относящейся к военной эпохе. Знакомство с этим произведением покажет тот предел, до которого дошла современная драматургия. Согласно господствовавшей сентиментальной манере водевиль насыщен любовными песенками; их то и дело распевают Варя, дочь старосты, и бобыль Василий, ее любовник, которым угрожает разлука, так как староста решил выдать дочь за богатого винокура Дребендю, труса, с ужасом поджидающего неприятеля. Деревни кругом горят, носятся разные слухи, но староста, выражающий настроение всего села, «поет на-голос: говорил-то мне сердечный друг»:

Для него ясно, что надо делать, если покажутся неприятели; он «верой и правдой должен служить Господу Богу, царю государю и властям от них постановленным». Он знает, что Русь православная не пропадет, раз есть «храбрые бояре и воеводы». «Ежели всякий будет стоять за свою церковь, за свою деревню, за своего помещика, то недолго кутить неприятелю», восклицает он, повторяя слова священника, и с криком: «За веру, за царя, за святую Русь», бросается с односельчанами в «дело». Вскоре — «супостатов как не бывало, все прибраны: одни на тот свет, другие в полон, иные в огне греются, другие в пруду купаются, а кой-какие по улицам валяются». Крестьяне нагрянули на разбредшихся по деревне французов, «кто топором, кто рогатиной, кто из ружья, а кто швырком»; тех же, кто пытались спастись по избам, всех сожгли… Старостиха Василиса организовала отряд из женщин и пошла на выручку своих: «Докажем басурманам, — говорила она, — каковы русские бабы». После того, как деревня покончила с неприятелем, — во все время, пока шла расправа с «незваными гостями», батюшка молился в церкви, — вдруг приезжает помещик, граф-ополченец; Василий было бросился обнимать своего барина, остановился в смущении, но граф сказал: «Обними меня: детям не стыдно обнимать отца!» Этот помещик рассказывает своим крестьянам, что «неприятели вытеснены и бегут опрометью», поет несколько арий и, устроив счастье Вари и Василия, уезжает «в погоню за неприятелем». Крестьяне во главе со старостой поют в честь барина, своего «избавителя» и «всех избавителей русской земли»:

На этом заканчивается двухактный водевиль кн. Шаховского. В основе его один из многочисленных случаев партизанской самообороны деревни того времени, но так раскрашенный князем-драматургом в духе «официальной народности», с таким привкусом грубого шовинизма, слащавой манерности в изображении отношений между помещиком и крестьянами, что признать пьесу, как за художественную правду, не представляется никакой возможности. Эта опера — типичный образец для драмы, созданной в эпоху Отечественной войны. Все другие пьесы всецело примыкают к ней по тону, по настроению. Драма, напр., Федорова «Крестьянин-офицер или известие о прогнании французов из Москвы» рассказывает, как крестьянка Катя изнывает, поджидая милого Федю, и как он оплаканный всеми, уверенными в его смерти, неожиданно возвращается офицером. Свадьба благополучно завершает все тревоги «экономических крестьян», среди которых происходит действие. Пьеса пересыпана хвалами «русским солдатушкам-удальцам», возмущенными криками против «злодеев» и далее этой трафаретной схемы не идет. — Тщетно будем искать во всех этих пьесах какой-либо широкой картины современной Руси, да это и невыполнимо было для драматургов, узко, крайне односторонне понимавших свершавшиеся события. Ведь тот рисунок, по которому развертывались драматические сцены, так наивен, не сложен, что исследователю, желающему вскрыть подлинную правду жизни той эпохи, делать здесь ровно нечего: надо обращаться к другим источникам и прямо сказать, что драма эпохи Отечественной войны ни с литературной, ни с исторической стороны ценностей не представляет, что та мелодия, которая звучала в ней притягательно для современников, даже для них скоро показалась однообразной, монотонной и совсем потеряла эмоциональность для последующих поколений. Лишь Грибоедов пытался зачертить 1812 год, действительно, широко, крупными мазками, но мы не имеем права говорить о его плане, незавершенном наброске, поздно увидевшем свет и любопытном только для изучающего личность его автора. История русской драмы не впишет в свои страницы этого краткого, но глубокого по мысли отрывка, где Грибоедов хотел сказать о войне не правду лирного бряцанья, воинственного лиризма, а развернуть громадное полотно с начала до конца войны, с «народными чертами», Наполеоном, разгромленной Москвой, «сельской картиной», с «всеобщим ополчением без дворян, с трусостью служителей правительства», с «зимними сценами преследования неприятеля и ужасных смертей», геройскими подвигами крепостного крестьянина М*, постепенно разочаровывающегося в «поэзии отличий», отпускаемого восвояси «с отеческими наставлениями к покорности и послушанию» и кончающего самоубийством по возвращении «под палку господина», среди «прежних мерзостей».