Лев Вершинин - Ивановы годы. Иваново детство.

Логики никакой. Логика появляется в том единственном случае, если допустить, что Иван, чувствуя, что нравственных сил на дальнейшую борьбу с аристократами не хватает и растеряв всех близких (Настя мертва, друзья предали), стремился иметь рядом хотя бы одного человека, которой мог бы стать моральным ориентиром и помочь ему держать себя в руках, не зверея, но при этом заведомо не лез ни в какие интриги. Если учесть, что Филипп, все-таки дав согласие, параллельно (во время посвящения в сан) публично объявил о том, что не будет вмешиваться в мирские дела (« в опричнину и Царский обиход не вступаться (...) из-за опричнины Митрополии не оставлять»), приходится признать, что так оно, скорее всего, и есть. Он ведь был прекрасно информирован (Колычев как-никак, связи со «старомосковским» обширны), и тем не менее. А поскольку все, что мы знаем о Святом Филиппе, свидетельствует, что сломать его было невозможно, и вывод однозначен: в Опричнине как таковой он не видел ничего плохого ни для людей, ни для государства. Вплоть до того, что позже даже поддержал (естественно, прося о снисхождении) репрессии против участников заговора Федорова–Челяднина, пристыдив тех, кто сочувствовал заговорщиков (что, кстати, дополнительно свидетельствует о реальности заговора, — лгать Филипп не стал бы ни за что).

Короче говоря, в лице Филиппа царь нашел ровно то, что искал, и никаких оснований для претензий у него не было, да и не могло быть. Зато у многих других, — тех самых « облавников и соблазнителей» (по Тищайшему) претензии имелись. Их имена, между прочим, известны. Много позже, отмазывая себя, источники «Жития» сдали заказчиков с потрохами, благо, те уже не кусались. Знакомьтесь: « злобы пособницы Пафнутий Суздальский, Филофей Рязанский, сиггел Благовещенский Евстафий» (духовник Ивана, люто невзлюбивший, как ему казалось, конкурента), ну и, в первую голову, — Пимен Новгородский, иерарх № 2, ненавидевший Филиппа, « иже мечтаже восхитить его престол» (сам очень хотел, но царь в кадрах разбирался, и повышения не дал).

Вот это-то кубло и начало сразу же раскидывать сеть интриг, — найдя полное понимание у лидеров Опричинины (про отца и сына Басмановых известно точно), которые, естественно, — как и боссы любой структуры, — невзлюбили митрополита, самим фактом своего присутствия связывавшего им руки. А Филипп не мог рассчитывать даже на поддержку «земских», обиженных на него из-за отказа горой встать на защиту челяднинцев. Он был совсем один, и не тот человек, чтобы создавать собственный клан для борьбы в кулуарах. Он мог опираться только на доверие царя, и не желал, по сути, ничего большего. Паче того, не собирался и делать что-либо для укрепления этого доверия. Только так можно, на мой взгляд, истолковать грустное: « Вижу готовящуюся мне кончину, но знаете ли, почему меня хотят изгнать отсюда и возбуждают против меня Царя? Потому что не льстил я перед ним… Впрочем, что бы то ни было, не перестану говорить истину, да не тщетно ношу сан Святительский»

Короче, он не защищался, а его били. И начали бить задолго до того, еще когда решалось, Филиппу или Пимену занять престол, о чем свидетельствует нелепая коллективная « об утолении его царского гнева на Филиппа», притом, что гнева не было и в помине, совсем наоборот. А уж потом колесо закрутилось вообще вовсю. Сперва по обычной методичке: царский духовник взял на себя функции « нашептывателя» и « явно и тайно носил речи неподобные Иоанну на Филиппа», обвиняя первоиерарха в связях с «земскими». Но не получилось, — царь потребовал хоть каких-то доказательств, а получив ответ « Ниже словеса некоторы, ниже темны роздумья», закрыл тему, — и мудаки пошли другим, более кривым, зато и надежным путем, целясь на смещение митрополита «внутренними» средствами.

Начался сбор компромата. На Соловки, где Филипп ранее был настоятелем, отправили что-то вроде неофициальнуй комиссии в составе уже помянутого Пафнутия Суздальского, архимандрита Феодосия (близкого к Пимену) и опричного князя Василия Темкина–Ростовского, водившего дружбу с Басмановыми, — и ничего удивительного, что «доказательства» нашлись. Трудно сказать, на что польстились или чего испугались « девять иноков», согласившиеся давать нужные показания, зато точно ведома цена участия в шоу игумена Паисия: он, ученик и любимец Филиппа, чье слово ценилось высоко, продал его важным гостям за твердое обещание епископского сана. А когда показания были подписаны, телега покатилась сама по себе: Пимен и прочие поставили вопрос о необходимости созыва Собора, состоявшегося в ноябре 1568 года и ставшего« позорнейшим из всех, какие только были на протяжении русской церковной истории».