Александр Зиновьев - Русская судьба, исповедь отщепенца

В 1974 году я остался почти совсем без нагрузки в университете. Резко снизилось число студентов и аспирантов, писавших дипломные работы и диссертации под моим руководством, моим студентам и аспирантам чинили всякие препятствия, и это стало широко известно. Мои ученики начали предавать меня один за другим и переходить в лагерь тех, кто разворачивал антизиновьевскую кампанию. Этот процесс захватил и моих учеников в ГДР. Видеть все это было не очень-то приятно. Я видел, что остановить эту кампанию было невозможно, так как она поощрялась свыше. Я еще держался за счет инерции, закулисного авторитета, известности на Западе, общественного мнения в философских и околофилософских кругах. И мог бы удержаться, а года через три-четыре мог бы "всплыть" снова. Но во мне уже созрели предпосылки для нового бунта.

В семидесятые годы начали с ощутимой силой обнаруживаться признаки всестороннего кризиса советского общества, первого в истории человечества специфически коммунистического кризиса. Этот кризис охватил все основные сферы жизни общества - хозяйственно-деловую, управленческую, идеологическую, морально-психологическую, культурную. Объективные закономерности коммунистического социального строя обнаруживали себя, можно сказать, в лабораторно чистом и очевидном виде. Поразительным было то, что сотни тысяч образованных людей, занятых проблемами общества, не увидели в происходившем самых фундаментальных и глубоких механизмов коммунистического общества, вышедших в эти годы на поверхность жизненного потока. В эти годы я довольно часто выступал с публичными лекциями. Я в них так или иначе привлекал внимание слушателей к этим явлениям. Меня слушали, аплодировали, одобряли. Но никто не воспринял мои идеи как жизненно важные, как ключевые к пониманию реального коммунизма. А большинство вообще относилось к ним как к специфически зиновьевской форме сатиры и юмора. Даже критические и бунтарские умонастроения тех лет оказались адекватными натуре коммунистического общества: поверхностными, скороспелыми, заимствованными, дилетантскими. Сознание этого способствовало тому, что я оказался в одиночестве и в качестве потенциального и затем актуального бунтаря.

Но вернемся к кризису. К проблеме кризисной ситуации в коммунистической стране я тогда подходил, можно сказать, чисто "технически" или "логически". Построив для себя абстрактное описание некоего идеального (нормального) коммунизма, я определил кризисное состояние общества как отклонение от норм коммунистической жизни, выходящее за некоторые экстремальные границы, причем как отклонение от норм, обусловленное стремлением соблюдать эти нормы. В моей абстрактной, логико-математической модели общества я мог логически доказать, что именно следование нормам общества с необходимостью ведет к отклонениям от этих норм. Я не был оригинален в этой общей идее: прекрасные иллюстрации на этот счет можно найти в "Капитале" Маркса. Мое новаторство заключалось в том, что я аналогичное явление открыл в коммунистическом обществе и пытался строить теоретические конструкции в духе идей конца XX века.

Разумеется, реальные процессы в Советском Союзе, приведшие к кризисной ситуации, были неизмеримо сложнее моих абстрактных моделей. Но последние были для меня вполне достаточны, чтобы констатировать факт приближения кризиса и рассматривать его как неизбежное следствие внутренних закономерностей коммунизма. Коммунистическое общество потеряло в моих глазах еще одно иллюзорное преимущество: бескризисность плановой и централизованной организации.

На поверхности общественной жизни приближение кризисной ситуации обнаруживалось прежде всего в идеологическом и морально-психологическом состоянии общества.

Для механизма идеологии мало быть огромным, сильным, всепронизывающим. Он по своей природе должен быть абсолютным и безраздельным господином и контролером общественного сознания. Он исключает всякие сомнения и колебания, всякие насмешки, всякую критику, всякую конкуренцию. Кризис идеологии состоит в том, что все это было нарушено в послесталинский период. И до сих пор социальный статус идеологии не восстановлен.

Бесспорно то, что в порождении этого кризиса большую роль сыграли обстоятельства внешнего порядка, среди них в первую очередь то, что в советской пропаганде называют тлетворным влиянием Запада. На советских людей в эти годы хлынул такой мощный поток информации о жизни на Западе, западной культуры и западной идеологии, что огромный идеологический аппарат оказался неспособным его контролировать. Советские люди, в особенности образованные и привилегированные слои, испытали сильнейшее влияние Запада, какого до сих пор в советской истории не было. Оно оказалось во многом неожиданным для советских правящих кругов. Советские люди, выяснилось, не имели иммунитета против такого влияния.