Александр Зиновьев - Русская судьба, исповедь отщепенца

Однако я не устоял, и мы поженились. В 1967 году я наконец-то получил свое жилье - однокомнатную квартиру площадью 19 кв. м.

В 1971 году у нас родилась дочь Полина. В то время в Москве пользовалась успехом книга американского врача Б. Спока о воспитании детей. Ольга выучила книгу наизусть и отнеслась к рекомендациям автора с полной серьезностью. И результаты сказались. Полина росла здоровым, жизнерадостным и сообразительным ребенком. Никогда не плакала. У нас из-за нее не было ни одной бессонной ночи. Наши родственники сначала возмущались тем, как мы обращались с дочерью (например, она у нас часами спала на балконе, когда мороз был даже ниже 15 градусов). Но, увидев результаты, стали ставить наше воспитание в пример прочим.

Хотя наша квартирка была маленькая (всего одна комната 19 кв. м.), мы были счастливы. Ольга оказалась прекрасной и гостеприимной хозяйкой. У нас в доме всегда были люди. Я получал сравнительно много денег, но мы их проживали, как говорится, "от получки до получки". Мы помогали нашим родственникам и много тратили на гостей.

В 1972 году умер отец Ольги. Ее мать осталась одна в маленькой квартире (31 кв. м.), которую отец Ольги получил лишь в возрасте шестидесяти трех лет, причем на семью в пять человек. Мы решили съехаться, т. е. обменять нашу квартирку и квартирку матери Ольги на одну и жить вместе.

Мы выменяли хорошую по московским условиям квартиру. В новой квартире у меня впервые появился свой кабинет. Хотя и маленький (всего 8 кв. м.), но мне этого было более чем достаточно. Наша квартира стала местом постоянных встреч моих многочисленных учеников и наших еще более многочисленных знакомых. Улучшение жилищных условий вообще сыграло огромную роль в нарастании оппозиционных и бунтарских настроений в стране. За людьми стало труднее следить. В отдельных квартирах стало легче собираться большими группами. Телефон и хороший транспорт улучшили возможности коммуникации и распространения информации. Если прогресс в этом отношении будет продолжаться, условия контроля власти за населением будут все более усложняться.

Эти годы были чрезвычайно напряженными, продуктивными и трудными. Ольга поступила на вечернее отделение философского факультета университета. Одновременно она работала в Институте философии. О том, как я был занят, я уже говорил. Должен признать, что семейная жизнь не ослабила, а, наоборот, укрепила мое государство. Ольга приняла мою концепцию жизни, никогда не осуждала меня за то, что я постоянно упускал возможности служебной карьеры и повышения материального благополучия. Уже тогда стали ощущаться мои расхождения с моим социальным и профессиональным окружением, и Ольга всегда разделяла мою принципиальную позицию, которая стала причинять мне ущерб.

В брежневские годы колоссально расширились связи советских людей с людьми из стран советского блока и стран Запада. У нас в доме стали постоянно бывать люди из стран советского блока, особенно из Польши и ГДР, где у меня было много учеников и друзей, где регулярно печатались мои книги. Часто посещали нас и западные люди, знавшие меня по моим работам. Через соучеников Ольги по факультету мы познакомились с молодыми французами, работавшими или учившимися в Советском Союзе. После этого нас стали регулярно навещать многочисленные туристы из Франции. Эти связи потом сыграли важную роль в пересылке моих литературных сочинений на Запад. Не случайно потому именно Франция стала моей литературной родиной. Через других наших знакомых (особенно через Э. Неизвестного, с которым я дружил и в мастерской которого встречался с десятками иностранцев) к нам в дом попадали и люди из других стран - из Италии, США, Англии. Еще до моего открытого бунта я познакомился с рядом западных журналистов, в частности с Р. Эвансом из агентства Рейтер (Англия), а также со шведскими и финскими журналистами. Они точно так же бывали у нас дома.

Наши отношения с иностранцами не были секретом для наших сослуживцев. Меня не раз вызывали в партийное бюро института и в КГБ по этому поводу. Но я игнорировал все предупреждения на этот счет. И это вносило свою долю в процесс моего отторжения от советского общества.

В моей научной и педагогической деятельности я вел себя так, как будто никакого марксизма-ленинизма вообще не существует. Это соответствовало моей установке игнорировать советскую официальную идеологию. Отношение к такой позиции со стороны руководства и философской среды было противоречивым. С одной стороны, они были довольны тем, что я устранился от марксизма и не лез туда со своим новаторством, предоставив им эту сферу в безраздельное владение. Их устраивало то, что я возился со своими "крючками", "значками" и "закорючками", считая это занятие крайне второстепенным сравнительно с их "большими" проблемами. А с другой стороны, моя позиция вызывала у них беспокойство. У меня нашлась масса последователей по стране. Я своим примером показал, что даже в идеологическом центре можно заниматься творческой работой, игнорируя марксизм. Это стало превращаться в моду. Возникла довольно сильная тенденция обходиться без ссылок на классиков марксизма даже в философских работах, затрагивавших проблемы, считавшиеся вотчиной марксизма. Стали учащаться ссылки на мои сочинения. Я приобретал неофициальную популярность среди молодежи в философских и околофилософских кругах. Естественно, возникло желание лишить меня такой "экстерриториальности" и приобщить к марксизму. Выражалось это в том, что меня обязывали делать ссылки на классиков марксизма, угрожая в противном случае не пустить мои работы в печать. Я делал вид, что соглашался с требованиями, но всяческими способами ухитрялся избегать этого. Иногда я вычеркивал эти ссылки уже в корректуре.