Павлюченков Алексеевич - «Орден меченосцев». Партия и власть после революции 1917-1929 гг.

В 1925/26 году наметился очередной этап смягчения вузовской политики ЦК. Оргбюро дало установку при приеме в вузы проявлять внимание не только к наиболее ценным в классовом отношении, но и к наиболее подготовленным в образовательном отношении. Сохранялась зеленая улица выпускникам рабфаков, но уменьшилась доля парт— и профорганизаций и увеличивалась доля ГубОНО на места остающиеся после рабфаковцев. Нашлось определенное количество вакансий и для детей «трудовой интеллигенции» [307].

Эта невинная, на первый взгляд, формулировка, справедливо вспомнившая детей «трудовой интеллигенции», явилась прикрытием капитальнейшего факта социальной истории советского периода и стала объектом острых нападок тех блюстителей классовой чистоты высшего образования, у которых не было детей или они еще не достигли студенческого возраста. Здесь пролетарская идеология была основательно потеснена жизненной потребностью новой элиты в передаче по наследству своего высокого социального статуса, приобретенного в результате революции. В следующем 1926/27 учебном году произошла еще большая либерализация приема. Появилась возможность поступления без всяких командировок и направлений, однако по-прежнему перед экзаменационными испытаниями все поступающие должны были пройти круг классового чистилища [308].

1924 год стал годом общего перелома на интеллектуальном фронте. В июле 1924 года секретный циркуляр ЦК отмечал накануне съезда врачебной секции союза Медикосантруд, что в среде врачей в настоящее время наблюдаются иные настроения, чем те, которые выявились два года назад на 2-м съезде врачей. После этого съезда, на котором задавали тон враждебно настроенные к власти и партии верхи врачебных кругов, в среде молодых рядовых врачей наметилась реакция против врачебной верхушки и началось идейное расслоение. Развернувшаяся борьба «пролетарских врачей» (не без помощи специалистов иного профиля) против прежних руководителей в ряде мест привела к обновлению состава бюро секций и переходу руководства в руки врачей-коммунистов. От губкомов теперь только требовалось, чтобы на предстоящем съезде получилось полное выражение указанного настроения рядовых врачей [309].

Отчасти проблема со специалистами высшего уровня была решена за счет форсированного создания категории т. н. «красных специалистов». Для этого потребовалось несколько лет после окончания войны. «Красное студенчество» и «красная профессура» — суррогатная интеллигенция 1920-х годов, оставившая много поводов для естественнонаучных раздумий. Клетки знания, привитые на грубый организм, непереработанный первичной культурой, принесли курьезные плоды. Рекрутированные из маргиналов старого и базовых слоев послереволюционного общества, типичные неофиты, для которых характерной чертой являлась абсолютизация наскоро усвоенного, отсутствие рефлексии и как следствие — возвеличивание авторитетов и воспевание вождей. Настоящие комфункционеры сами много терпели от их некомпетентности и задиристости, граничащих с невежеством и нахальством. Опытных спецов потешал низкий уровень профессиональной подготовки «красных специалистов», предприятия со страхом зачисляли их в свой штат. Один толковый советский чиновник из старых московских большевиков-подпольщиков с досадой отзывался о появившейся популяции «красных профессоров», дескать, это не новая социальная «прослойка», а «прислойка» — гибрид бывшего студента с будущим журналистом.

Нэп тем и интересен, что сам по себе являлся необычным гибридом, сочетанием противоположностей, старого и нового, фонтанирующего в своей агонии отживающего и, порой до нелепости, вызывающей новизны. Поэтому не случайно он стал неиссякаемым источником сюжетов для гениальной сатирической литературы, родившейся на бытовой основе этой парадоксальной и переломной эпохи. Поклонники всего нового из журналистской братии находили замечательным, что новые общественные отношения начинают проникать в идеологию и обычаи народных масс. Московский «Коммунистический труд» оптимистически писал, что решительное отделение церкви от государства и борьба коммунистов с религиозными суевериями сказываются на самом быте и жизни населения, по крайней мере, городского. В то время как интеллигенция и мелкая буржуазия переполняют церкви, трудовая толща городов отходит от религии. «В Москве половина всех браков зарегистрирована только в гражданском порядке, одна треть всех рождающихся младенцев остается некрещеными. Нарождается новое поколение чуждое духовного рабства и фарисейства. Это само по себе уже огромное завоевание; если же принять во внимание, что огромное большинство детей и юношей, обучающихся в школах, избавлены от религиозного одурманивания мозгов, то можно быть уверенным, что через десять лет последние религиозные предрассудки в городских пролетарских массах будут изжиты». Провинция пошла еще дальше Москвы. Кое-где рабочие правильно рассудили, что если нет надобности крестить младенца, то еще менее смысла награждать его на всю жизнь чуждым, большей частью иностранным (греческим, латинским, еврейским) ничего не выражающим христианским именем. И вот на свет божий начали появляться различные Комитеты, Революции, Советы, Коммунары, Интернационалы, Либкнехты и Марксы. Очень популярными стали имена Владимир, Карл и Роза. В Смоленске народился один Радек. Имеется и Пролетарий Семенович, говорят где-то есть Цюрупа и Чека Ивановна. «Движение начинается снизу в самих массах. Коммунистам следует, безусловно, вмешаться и его поддержать. Парочка забияк Советов и одна хотя бы плаксивая Революция — недурное агитационное средство против поповской монополии на имена и души. Жаль только, что наши дубоватые учреждения порой ставят препятствия новому обычаю, по невежеству недоумевая как им регистрировать какого-нибудь новорожденного Буденного или Коминтерна» [310].