Андрей Еременко: Годы возмездия. Боевыми дорогами от Керчи до Праги

Видимо, у каждого человека в жизни бывает период, когда чувствуешь особый прилив энергии. Такой период я пережил в 1942 – начале 1943 г. во время Сталинградской битвы, он продолжался и теперь в Цхалтубо, где я сумел вчерне написать свои воспоминания и поэму в стихах о Сталинграде.

Тем не менее, ежедневно слушая и читая сообщения Совинформбюро, мысленно я уносился на фронт, к тем, кто не на жизнь, а насмерть бился с врагом за наше правое дело. Радио и газеты будили воспоминания о боевых друзьях, вызывали неукротимое желание быть вместе с ними, делить с ними суровый воинский труд, вести на ратные подвиги войска, бить фашистских разбойников, очищать от них нашу священную землю. Меня не забывали навещать товарищи и друзья. Желанными гостями были генерал армии И.В. Тюленев, адмирал И.С. Исаков, генерал В.Н. Курдюмов и многие другие. Я благодарен им всем, а также товарищам В. Чиковани и В. Тогонидзе за внимание и заботу.

Из Ставки телеграммой дважды запрашивали о состоянии моего здоровья. Однако лишь в апреле, когда южная весна полностью вступила в свои права, я «научился» ходить без костылей и незамедлительно сообщил о своей готовности вернуться в строй.

7 апреля 1943 г. я покинул Цхалтубо – прекрасную здравницу с ее поистине целебной водой. После окончания курса лечения (я принял 42 радоновые ванны ежедневно утром и вечером) у меня зажили почти все раны.

Вот и Москва! Затемненная, суровая в своем могучем напряжении, но спокойная и уверенная. В Москве я был принят Верховным Главнокомандующим. Он сообщил мне, что я назначаюсь командующим Калининским фронтом. Но прежде чем попасть к Сталину, меня прямо с вокзала пригласили на встречу к Г.М. Маленкову, который прощупывал мое настроение и, если позволите, обрабатывал в определенном направлении.

За обедом разговор поначалу никак не вязался. Я все больше отмалчивался, только коротко отвечал на вопросы. Георгий Максимилианович старательно потчевал меня коньяком и уральскими беляшами, которые нахваливал, приговаривая, что это национальное уральское блюдо. Беляши, правду сказать, были очень хороши.

Постепенно беседа оживилась.

Вначале наши разговоры вертелись вокруг Сталинградского сражения. Маленков хвалил меня, говорил, что я сыграл в Сталинградской битве главную роль и т. д. Я поддакивал (хотя думал по-другому, зная цену такой лести) и, в свою очередь, тоже пел ему дифирамбы. Это он страшно любил. В скобках надо заметить, что Маленков ничего не сделал в Сталинграде, кроме той нервозности, которую внес в работу командования в один из самых тяжелых дней битвы – 23 августа 1942 года. Тогда я не поддался его влиянию, и это сыграло свою положительную роль.

После Сталинградских воспоминаний Маленков перевел разговор на современную тему, обрисовав положение на фронтах. Он подробно остановился на делах командования и войск Калининского фронта, резко и отрицательно отозвался о работе командующего фронтом и члена Военного совета и сказал, что Ставка решила послать меня на Калининский фронт для наведения там должного порядка.

– Как вы на это смотрите, товарищ Еременко?

– Спасибо за доверие, – спокойно ответил я, хотя это сообщение не особенно радовало меня.

Убаюкивающая речь Маленкова не могла скрыть сути нашей беседы. Я думаю, что настало время приподнять завесу и рассказать читателям историческую правду, ничего не утаивая и не скрывая.

Во время Сталинградской битвы Сталин часто допускал оперативно-стратегические ошибки, на которые я в силу своей натуры нет-нет да и обращал его внимание. С начала войны и вплоть до октября 1942 года все мои доклады и предложения Сталин воспринимал хорошо. Всем известно, что приказ № 306 Сталина о внесении изменений в наши боевые уставы построен на моем донесении; план контрнаступления под Сталинградом основан на предложении командования Сталинградского фронта; были учтены мои предложения о самоходной артиллерии и т. д. Все шло нормально, наши взаимоотношения были хорошие. И вдруг Сталин стал холоден ко мне.

Случилось это так. В середине октября Иосиф Виссарионович позвонил мне по ВЧ. После обычного приветствия и вопроса о делах на фронте спросил про Хрущева, где, мол, он. По интонации я уловил недовольство и возбуждение Верховного.

Я ответил, что Никита Сергеевич выехал в одну из армий.

После паузы будто бомба разорвалась, когда Сталин выпалил:

– Ты чего держишь Хрущева у себя? Гони его… – и облил Хрущева такой грязью, что неудобно пересказывать.