Василий Молодяков - Несостоявшаяся ось - Берлин-Москва-Токио

Последователь Рабиндраната Тагора и Сунь Ятсена, внимательно изучавший революционный опыт Ленина, Ганди и Кемаля-паши, Окава осуждал коммунистическое движение за интернационализм, считая подлинной революцией только ту, которая имеет национальный характер. Однако в Ленине он видел именно «национального революционера» – возможно, в соответствии с распространенной в те годы точкой зрения о наличии и противоборстве в русской революции двух начал: национально-ориентированного «большевизма» и интернационально-ориентированного, космополитического «коммунизма». По мнению Окава, ни российская, ни индийская, ни турецкая модели преобразований не годились Японии в качестве примера для подражания (еще одна причина его резких разногласий с японскими коммунистами, призывавшими некритически копировать советский опыт!), поскольку они основывались на национальных особенностях своих стран и культур, но их изучение было необходимо для создания собственной японской модели. Большевистскую модель Окава считал последним словом европейской национальной революции в действии, как турецкую – воплощением исламской национальной революции. Что касается внешнеполитических взглядов, то Окава твердо придерживался евразийской ориентации: выступал против японо-американского союза, за нормализацию отношений с СССР и объединение всех сил Азии в борьбе против «белого империализма», к лагерю которого Советскую Россию не относил. «В некоторых политических кругах страны, – писал Л.Н. Кутаков едва ли не о нем, хотя и не называя одиозного в советское время имени Окава, – распространилось мнение о необходимости не только соглашения, но и союза. Сторонники этой линии рассуждали так: России не за что любить Европу; Японии – тоже; значит, оба государства – естественные союзники». [96]

Не было единого мнения и у японских дипломатов, которые, оставаясь как бы в стороне от переговоров, стремились контролировать их. Атлантистский круг Утида-Мацудайра опасался отрицательной реакции США и Великобритании, отношения с которыми и так складывались не лучшим образом. Токийский корреспондент газеты «Дойче альгемайне цайтунг» 16 февраля комментировал геополитический аспект происходящего: «Во всей Азии сильно соперничество Англии с Россией. Поэтому соглашение Японии с Россией противопоставило бы Японию Англии, а тем самым англо-американскому блоку, созданному в Вашингтоне. На это Япония не может отважиться ввиду своего современного политического положения». [97]Иной позиции придерживались группа, идеологом которой был уже упоминавшийся посланник Каваками (японская миссия в Варшаве была одним из немногих «окошек», через которые шли контакты с Советской Россией). 1 февраля он направил Утида специальное послание, в котором настаивал на возобновлении переговоров с Москвой. [98]Вернувшись в Токио и не найдя поддержки в министерстве, посланник начал публично критиковать политику своего начальника и выразил желание лично встретиться с Иоффе, на что последовал немедленный запрет. Впрочем, имевшийся у него опыт контактов с советскими дипломатами вскоре пригодился – на новой стадии переговоров с Иоффе официальным японским представителем был назначен именно Каваками.

Переговоры Гото-Иоффе не раз описаны в литературе, поэтому мы можем воздержаться от пересказа их хронологии: кто, кому, когда передал какой меморандум и как ответила на это вторая сторона. Попробуем выделить наиболее важные моменты, выходящие за рамки фактографии. Выступая как частное лицо, Гото вел переговоры от имени японского правительства, поскольку все его предложения и ответы были согласованы с премьером Като. МИД Японии не принимал участия в переговорах, но Гото в течение всего времени регулярно информировал Утида об их ходе и содержании, пересылая министру записи бесед с советским представителем и письма от него. Москва выдвинула требования равноправия сторон, юридического признания СССР, а не только установления торговых отношений, и эвакуации Северного Сахалина, о продаже которого не могло быть и речи. Токио в принципе соглашался на вывод войск с Северного Сахалина при условии допущения к эксплуатации его природных богатств и признания Россией моральной и материальной ответственности за «Николаевский инцидент» (Иоффе ответил контрпредложением об аналогичных извинениях за действия японской армии в Сибири и на Дальнем Востоке во время интервенции). Ставился японской стороной и вопрос о «царских долгах», но Иоффе, сославшись на позицию Москвы на Генуэзской конференции годом раньше, отвел эти претензии. Перед глазами японских политиков мог стоять и пример Германии, которая решилась на заключение Рапалльского договора с РСФСР путем взаимного отказа от материальных претензий. Иными словами, Советский Союз преследовал прежде всего политические цели (признание новой власти и освобождение своей территории), в то время как Япония – экономические.