Эдуард Петров - Паруса в океане

Но разве захочет посвященный в великую тайну поделиться своим сокровищем с простым смертным, тем более чужеземцем. И Ахтой заводил разговор издалека, подводя незаметно к узлу всех узлов, к великой истине, единственной и желанной.

Паломники ели кислый виноград, которым всю жизнь питался мудрейший Санхуниафон, пили из чудодейственного источника, исцеляющего многие страшные недуги, поклонялись всем углам мавзолея и целовали священные плиты, на которых, по преданию, любил сидеть святой.

И тонкая струйка родничка, падающая со скалы, и густо заросшее тростником болотце, и стайки крикливых черноголовых ибисов, священных птиц мудрости, - все радовало паломников, наполняло их сердца блаженством и радостным чувством мира, покоя и приобщения к великому таинству мудрости.

Египтянин ходил как тень за хранителем, поражаясь причудливости и глубине мыслей волосатого отшельника. Старик улыбался одними глазами и, чтобы охладить пыл жреца, подавал ему то чашу вина, то мех с густым козьим молоком.

В последнюю ночь Ахтой и хранитель усыпальницы сидели у отдельного костра. Говорили о великих мудрецах древности - Имхотепе, Санхуниафоне, Джедефгоре, о жизни, столь удивительном вместилище мудрости и глупости, добра и зла.

- Разве не прав я был, сказав, что жадность и только жадность причина всех наших бедствий, злобы, лжи, насилия? - Ахтой не отрываясь смотрел в грубое загадочное лицо старика.

- Прав, - ответил хранитель, - но в твоих словах только тень правды. В твои годы я грешил тем же... Душа насилия - не просто жадность, а жажда власти, сама власть, когда она в руках слабого или недостойного.

Ахтой вздрогнул: ему показалось, что это сказал Астарт, - так их мысли были схожи.

- Твой разум, жрец истины, еще не готов принять истину, объясняющую мир. Прости за жестокие слова. Истина тебя может убить. Ты не в силах ее удержать. Она беспощадно тяжела.

- Так тебе она ведома? - Ахтоя сотрясал озноб: вот она, цель его жизни, совсем рядом, только заставь говорить того бога, духа, чародея...

- Скажи, всеми богами заклинаю, - голос Ахтоя вдруг осип.

Он схватил хранителя за руку. Старик мягко отстранился.

- Освободись вначале от тесных одежд, в которых ты держишь свой разум.

- Ка-ак?..

Старик долго колебался, донимаемый египтянином, словно боялся ступить на лезвие кинжала.

- Запомни, - решился он, - слишком почитаемый авторитет - оковы для мысли. Освободись от оков, и мысль твоя будет свободной.

Ахтой обмер. "Как?! Но высший авторитет - небо!"

Он собрал все силы, чтобы справиться со своим голосом.

- Авторитет? Какой?

Старик молчал.

- Цари? Может, боги?

Старик продолжал молчать, неподвижно уставившись в костер.

Жрец истины побрел в ночь, бормоча очистительную молитву, и ноги его заплетались.

Луна продиралась сквозь ветви смоковниц, растущих вокруг усыпальниц. Ветер, наполненный запахами гор, раздувал костры, швырял в темень снопы искр. Дикие фигуры паломников в рубищах суетились у огней, возбужденные чем-то. В болоте, приютившем священных ибисов, смолкли лягушки, напуганные их громкими голосами.

Ахтой долго сидел в раздумье. Послышался шорох, кто-то из паломников самым непостижимым образом отыскал его в темноте. Костлявая рука вцепилась в плечо.

- Иди туда, мемфисец, и брось свой камень в хулителя богов!..

- О боги!

- ...Очисти душу от скверны, ибо слова его касались твоих ушей. Мы слышали ваши речи.

- Нет" - воскликнул египтянин. - Пусть его покарают боги, но не люди!

- Еще не поздно, поспеши, - произнес мрачно паломник и побежал, спотыкаясь, к кострам.

Ахтой представил, как растет груда камней над бесчувственным телом хранителя, как летят в костер свитки папируса и писчей кожи, как проступают, прежде чем обратиться в пепел, убористые строки финикийских букв, пестрые значки египетских иероглифов, индийские письмена, похожие на следы птичьих лап, клинописные знаки Вавилона, срисованные с глиняных табличек...

Ахтой глухо стонал и бил сухими кулачками себя по голове. "Почему мир так сложен, боги? Зачем нам дана душа? Зачем нам человеческие чувства? Чтобы мучиться, страдать, пытаться уместить в душе не умещающееся в жизни? Я должен убить его, ибо он богохульник, но он человек из плоти и крови, и я не могу причинить ему зла!..

9. ТРУДНАЯ ЖИЗНЬ РАББИ РАХМОНА

Рабби Рахмон, униженно кланяясь, вошел в дом Беркетэля. Слуга провел его через комнаты, заставленные большими сосудами с отборным зерном и знаменитейшим финикийским, густым, как мед, вином из храмовых давилен, тюками драгоценных пурпурных тканей с храмовых пурпурокрасилен, штабелем фаянсовых статуэток, изготовленных по египетским рецептам и вывозимых в Египет для продажи; тут же были целые завалы дорогой критской посуды из серебра, медные гири в виде быков и баранов, жернова для зернотерок, ценившиеся очень высоко в странах, не столь развитых, как Финикия.