И Петров - Четверть века в Большом (Жизнь, Творчество, Размышления)

Вот мысли, которые промелькнули в моем сознании, пока Петров пел, в первый раз в жизни, свой монолог. Он прошел сложный, трудный путь от Руслана и Мефистофеля к Борису, прошел достойно и честно, завоевав право на этот творческий "пик" постоянным трудом и совершенствованием. Его Борис и вокально, и драматически - многообещающая и уже сейчас во многом яркая, импонирующая фигура. Голос звучит ровно, мощно и красиво, психологически образ развивается правдиво, сцены с Шуйским и Федором ведутся в верных интонационных красках. Не надо забывать лишь, что к моменту избрания на царство Борису было сорок семь лет, он был тонким и умным политиком, имевшим за плечами почти десятилетний опыт фактического управления государством при Федоре Иоанновиче и ожесточенной борьбы с реакционно настроенными боярами. И внешний вид, и все проявления чувств должны говорить о большой житейской мудрости, о железной воле, умеющей подавлять и бурные вспышки, и истинные чувства к опутывающему его кознями Шуйскому. Необходимо также ярче, полноценнее вживаться в переходы от одного состояния к другому, так гениально прочувствованных Мусоргским в его знаменитых, как бы звучащих паузах. Но для всего этого, да и для многого другого, о чем у нас с Петровым было и будет еще много говорено, необходимо спеть Бориса не два, а по крайней мере двадцать два раза, чтобы создать какой-то прочный фундамент накопленного и постоянно его расширять, углублять и совершенствовать. Этого я от души желаю одаренному певцу.

Л. Мелик- Пашаев

27 апреля 1953 года".

С Василием Васильевичем Небольсиным я пел Сусанина, Кочубея, Досифея, Гремина, Нилаканту, Дона Базилио. Его отличала совершенная техника, точный жест. Оркестр под его управлением играл стройно, красиво. Небольсин прекрасно знал всю музыкальную литературу, легко выявлял стиль и выразительные особенности каждого произведения, так что петь с ним тоже было легко и радостно. Стройный, высокий человек с интересной внешностью, он и за пультом производил яркое впечатление.

Теперь, когда я слушаю свои записи с ним, то всегда наслаждаюсь сочным звучанием оркестра.

Оба эти дирижера так интересно со мной работали! Создавался настоящий творческий процесс.

В середине пятидесятых годов в театр пришел Борис Эммануилович Хайкин, с которым мне также приходилось петь во многих спектаклях. Это был опытный дирижер, привезший из Ленинграда, где он работал в Кировском оперном театре, большой творческий багаж. Дирижировал он очень мягко, не заглушая певцов.

Еще мне хочется вспомнить добрым словом Александра Васильевича Гаука, замечательного педагога, воспитавшего немало дирижеров, занявших ведущее положение. Среди них достаточно назвать Мелик-Пашаева и Светланова! Я часто выступал с Гауком в симфонических концертах, исполняя под его управлением оратории Шапорина "На поле Куликовом" и "Сказание о битве за русскую землю", Девятую симфонию Бетховена, "Ромео и Юлию" Берлиоза.

Это творческое общение с большими музыкантами доставляло мне не только незабываемую радость, но и способствовало творческому росту и становлению.

Мои коллеги-музыканты

Среди моих товарищей по театру, которые помогали в моем становлении, были люди многих специальностей.

Прежде всего хочу рассказать о наших концертмейстерах, которые готовили с певцами их партии. Они давали много ценных советов молодым артистам, способствуя их профессиональному развитию. Не могу назвать всех, отмечу лишь Соломона Григорьевича Бриккера, Евгению Михайловну Славинскую, Галину Яковлевну Галину и Всеволода Дмитриевича Васильева. Именно с ними мне чаще всего приходилось работать.

С Соломоном Григорьевичем я готовил партии Грозного в "Псковитянке", Сусанина, Бориса Годунова. Это был не только прекрасный пианист. Он знал все требования, которые предъявляли дирижеры к исполнению того или иного произведения. И, когда я начал с Бриккером учить партию Сусанина, Василий Васильевич Небольсин мне сказал: "Ну, Ванечка, вы учите партию, а мы с вами потом все доделаем в художественном отношении".

Бриккер занимался со мной придирчиво, не пропуская ни одной неправильной ноты или какого-либо ритмического нарушения. Он вникал и во все психологические детали исполнения. И когда Небольсин принимал партию, то после первого акта он как-то вопросительно на меня посмотрел, но никаких замечаний не сделал, только бросил мимоходом: "Очень хорошо". Когда же я спел дуэт с Ваней и сцену в лесу, он захлопнул клавир: