Феликс Кандель - Очерки времён и событий из истории российских евреев [том 4] (Уничтожение еврейского населения, 1941 – 1945)

"Когда нам приказали свернуть налево, мы поняли, что ведут в лес убивать. Тогда отец тихонько сказал нам: "Киндерлах, анклейфт" ("Дети, убегайте"). Мы побежали, и отец тоже побежал за нами. Вслед начали стрелять из автоматов, а мы убегали в лес всё дальше и дальше. Но отец не мог быстро бежать – был старенький, больной, и его убили. Раиса Шайхет…"

"Мне теперь пятнадцать лет. Я еще не видела хорошего... Я страдала и перед глазами видела смерть. Потом нас погнали на красивую Украину‚ и была она для нас темной. Там в один день умерли мои любимые родители. Нас осталось пять сирот. Далеко от смерти я не была… а что потеряли‚ больше не вернется. Эня Вальцер..."

"Я спряталась за мамину спину, и когда мы упали в яму, пуля в меня не попала. Немцы посчитали меня убитой. Когда стемнело, я выкарабкалась из ямы и ушла куда глаза глядят. Мне было в ту пору тринадцать лет. А мои родители погибли. Сима Курицкая…"

Маша Рольникайте, гетто Вильнюса (к началу войны ей шел четырнадцатый год):

"Я стою на кухне у окна и плачу: страшно подумать, что завтра надо будет умереть. Еще так недавно училась, бегала по коридорам, отвечала уроки, и вдруг – умри! А я не хочу! Ведь я еще так мало жила!..

Мама сказала, что пора идти…

Выхожу… Поперек улицы – цепочка солдат. За ней – еще одна, а дальше большая толпа. И мама там. Подбегаю к солдату и прошу пустить меня туда. Объясняю, что произошло недоразумение, меня разлучили с мамой. Вот она там стоит. Там моя семья, и я должна быть с нею…

Вдруг я услышала мамин голос. Она кричит, чтобы я не шла к ней! И солдата просит меня не пускать, потому что я еще молодая и умею хорошо работать…

Еще боясь понять правду, я кричу изо всех сил: "Тогда вы идите ко мне! Иди сюда, мама!" Но она мотает головой и странно охрипшим голосом кричит: "Живи, мое дитя! Хоть ты одна живи! Отомсти за детей!" Она нагибается к ним, что-то говорит и тяжело, по одному, поднимает, чтоб я их увидела. Рувик так странно смотрит… Машет ручкой…

Их оттолкнули. Я их больше не вижу…"

6

Шестилетняя Алла Айзеншарф после потери родителей бродила вместе с десятилетней сестрой по окрестностям Немирова. Из ее стихотворений, сочиненных в то время:

В доме не было дверей,

в доме не было людей,

крыши не было на нем, –

это был убитый дом,

с белой чашкой на полу,

с синим бантиком в углу.

Только птицы во все стороны

вылетали в дыры черные…

"В нищем домике на окраине жили Ореховские: сапожник Митька, его жена Полина и четверо всегда голодных мальчишек. Но они не выдавали нас, " жиденят", хотя за это немцы платили местным детям. А мы собирали для дяди Мити окурки и очень заботились, чтобы их хватало…"

"Нисиловские – наши соседи. Он с папой работал на одном заводе, в шахматы играли, праздники отмечали семьями. Я у него на закорках выросла. А когда мы с Мэрочкой остались одни на улице, искал, чтобы убить…"

Мне снился папа. Он еще живой,

и так мы громко, весело смеялись

и по зеленой травке шли домой.

Мы шли домой и за руки держались.

И мама нам махала из окна,

и бабушка в окне была видна…

Если б тогда нас вместе убили,

мы бы вместе и были.

"Затаили дыхание. Совсем рядом один за другим шли немцы. Огромные сапоги, страшные. Тропинка вела в гетто…"

Я, наверно, умру под утро.

Я думала, умирать трудно…

7

Наум Эпельфельд‚ Бердичев:

"22 июня 1941 года я был маленьким мальчиком‚ а в октябре 1941 года стал взрослым... Поднимали нас ночью в четыре часа, заставляли работать по шестнадцать– восемнадцать часов в сутки… Среди охранников преобладали звери. Били‚ заставляли всё делать бегом... Каждую ночь к нам врывались пьяные полицаи. Били всех подряд… прикладами‚ резиновыми палками‚ деревянными дубинками. Издевались до утра‚ а зачастую уводили с собой кого-либо‚ и этот человек уже не возвращался...

Помню, мой напарник, не выдержав издевательств, бросился под проезжавшую машину. К несчастью, его не убило, а только ушибло. За этот "проступок" комендант лагеря, бывший советский офицер Троцык, приказал двум полицаям бить его до тех пор, пока он не перестал стонать…

Нас гоняли на самые тяжкие работы... Каждого больного или заподозренного в том, что он заболел, расстреливали. Не миновал сыпной тиф и меня. И я не погиб только потому, что делалось всё возможное и невозможное, чтобы немцы не узнали о моей болезни. Меня в полусознании приводили на работу, следили по очереди за тем, чтобы никто не застал меня сидящим или лежащим на работе…