Хескет Пирсон: Бернард Шоу

Впоследствии он выскажется еще определеннее: даже «жизнь не научит, если нет желания поумнеть». И прибавит: «Стыдно признаться — не могу учить иностранные языки! Все попытки привели меня к убеждению, что человек в меру одаренный скорее выучит санскрит, чем я соберусь купить немецкий словарь». Впрочем, он признавал, что, пожалуй, так же понаторел бы в латыни, как во французском, «если бы латынь не была синонимом школьного заточения и умственной деградации».

Высказанная кем-то просьба поместить в учебнике сцену из «Святой Иоанны» поднимет в его душе воспоминания и исторгнет вопль: «Нет! Да будет навеки проклят загоняющий меня в учебник! Я не хочу, чтобы меня ненавидели, как Шекспира! Не желаю, чтобы мои пьесы стали орудием пытки! Если у кого-нибудь чешутся на них руки, — вот ему мой ответ, и другого не будет от Дж. Бернарда Шоу».

Не увлекла его и математика, так и оставшаяся для него голой абстракцией: «Логарифм — неведомое мне понятие, я не поручусь верно извлечь корень квадратный из четырех… Если мне нужно сделать арифметические выкладки, я записываю каждое действие на бумаге — занятие медленное и тоскливое, а, главное, нисколько не дающее мне уверенности в конечном результате. Итог я проверяю дополнительными расчетами — снова горожу целый лес цифр. Предложите мне сложный арифметический пример — скажем, возведение в куб четырехзначного числа. Мне нужны грифельная доска, полчаса времени и — ответ выйдет неверный… Я был редким тупицей в счете, и только на четырнадцатом году одолел задачу: сколько можно купить селедок на одиннадцать пенсов, если полторы селедки идут за полтора пенса?»

Впрочем, даже полюби он латынь и математику, путного все равно ничего бы не вышло: школа была хуже тюрьмы. «В тюрьме вас все-таки не принуждают читать книги, написанные сторожем или комендантом (хотя если бы они писали приличные книжонки, то не были бы сторожами и комендантами). В тюрьме вас не бьют и не пытают за то, что в вашей голове не застревает содержание этих сочинений. Вас никто не заставляет сидеть и слушать унылые прописи надзирателя о предмете, до которого ему нет ни дела, ни разумения, и, стало быть, вам он тоже ничего не втолкует. В тюрьме могут истязать физически, но ума вашего никто не тронет; вас даже оградят от буйства и дикости товарищей по несчастью. У школы нет ни одного из этих преимуществ».

Детей гоняли, как преступников, — и еще ждали от них христианского смирения! Предоставьте их себе — и сразу проявится убожество этой политики: «Помню, у нашего директора, жившего при школе, серьезно заболела жена. Заведенный порядок нарушился, и один класс остался без учителя. Это был как раз наш класс. Отослать нас домой нельзя — нарушается первый уговор с родителями: школа берется любой ценой на полдня уберечь их от нас. А посему воззвали к нашим лучшим чувствам, то бишь, к человеколюбию: ради бога, не шумите! Однако сам директор не баловал учеников человеколюбием. Ребят натаскали в таком духе, что директор казался им существом высшего, другого, чем они, порядка: он не ошибается, не страдает, не берут его ни смерть, ни хвороба. О сочувствии с нашей стороны, следовательно, не могло быть и речи. Несчастная женщина тогда не умерла. В извинение себе я думаю, что она была слишком занята своим положением, и потому едва ли ее тревожило столпотворение внизу».

Подобные случаи внушили ему скептическое отношение к благому назначению школьной дисциплины, и он не знал, как ответить, когда много лет спустя его попросили что-нибудь сделать для школы в деревне, где он жил. «Я бы со спокойной душой подорвал все школы динамитом, но к данной школе это не подходило: она гарантировала мне покой в рабочие часы. Тогда я испросил конкретного совета. «Учредите премию», — подсказала школьная дама. Я поинтересовался, существует ли премия за отличное поведение. Разумеется, такая существовала: одна — самому примерному мальчику, другая — самой примерной девочке. Немного поразмыслив, я предложил хорошую премию самому шкодливому мальчику и такой же точно девочке, оговорив условием составление подробной хроники их взрослой жизни, дабы увидеть, насколько приложимы школьные мерки примерного поведения ко всему, что лежит за порогом школы. Предложение мое было отклонено: с детьми тогда не оберешься хлопот, а все эти премии за поведение для того и придуманы, чтобы хлопот было поменьше.

Кому нужны школы? Родителям. Они не хотят обременять себя обществом своих чад и в то же время желают держать их подальше от всяких неприятностей. Школы нужны учителям это их кусок хлеба. Школы важны, наконец, как общественные институты, ибо качают деньги из народа».