Олег Лазарев - «Летающий танк». 100 боевых вылетов на Ил-2

С началом осени интенсивность полетов в полку не убавилась. Рабочая нагрузка у меня продолжала оставаться высокой. Чувствовалась усталость в работе, но я на это не обращал внимания, выкладывался полностью. Кроме основной работы, я занимался делами гарнизона, а также общественными и партийными – был членом парткомиссии сначала воздушной армии, а последние несколько месяцев Северной группы войск. Вместо нормального отдыха спал урывками не более 3–4 часов. Редкая ночь проходила без телефонного звонка.

Я продолжал интенсивно работать. В это время пришло указание: летчикам-истребителям ночью в пилотажную зону выполнять не более двух полетов. Это указание я не особенно соблюдал, поскольку проверял летчиков на спарке, другое дело – полет на боевом самолете. В этом случае я строго следовал указаниям. В одну из ночей я выполнил несколько полетов в зону на проверку техники пилотирования на Як-25. Восьмой полет на высоту 8000 метров я выполнял с майором Костылевым. Ему надо было оформить допуск к инструкторским полетам с передней кабины.

Сразу после взлета я почувствовал неприятные ощущения в груди в районе сердца. Мне показалось, что вроде бы не хватает воздуха в легких и голова становится какой-то ненормальной. Подумал, может, кислород не поступает в маску? Глянул на кислородный прибор. Индикатор показывал, что все в норме. Значит, тут что-то другое. Между тем неприятное ощущение не проходит и становится хуже. Решил сделать глубокий вдох, а перед этим широко расправил плечи, чтобы набрать в легкие побольше воздуха. Как только это сделал, почувствовал себя еще хуже. Вдох я сделал, а выдохнуть не могу.

Мне показалось, что теряю сознание, голова при этом начала как будто стынуть. Попытался передать Костылеву по СПУ, чтобы он прекратил полет и пошел на посадку, но палец отказался повиноваться, и кнопку нажать не смог. Боясь свалиться на ручку управления, пытаюсь посильнее затянуть плечевые привязные ремни. Правой рукой немного сумел ремень подтянуть, но левой даже не смог шевельнуть. Примерно на 150–180 метрах перед глазами все расплылось, и я потерял сознание. На высоте 8000 метров очнулся на какие-то секунды и понял, что Костылев выполняет мелкий вираж. И снова потерял сознание.

Второй раз пришел в себя на высоте 400 метров, услышал небольшие толчки и понял, что вышло шасси. Значит, он заходит на посадку, но тут перед глазами снова все поплыло, и я опять потерял сознание. Очнувшись в очередной раз, был немного озадачен: двигатели не работают, кругом тишина, по остеклению фонаря бегают огненные блики. Что это, пожар? Костылева в кабине нет. Фонарь открыт. Пытаюсь отстегнуть ремни и вылезти из кабины, но сделать этого не могу – не хватает сил.

Откуда-то слышится голос инженера полка Коржа, сбоку вижу пожарную машину. Понял, что горят покрышки колес. Не страшно, погасят. По всей вероятности, отказал автомат растормаживания колес УА-23, подумал я, на бетонке кое-где были лужи, и когда автомат отказывает, то иногда загораются покрышки. Слышу голос Коржа: «Где командир?» – «Он еще в кабине». Через несколько секунд огонь погасили. «Товарищ командир, вы будете вылазить?» – громко спросил Корж. «Пока посижу, неважно себя чувствую», – негромко произнес я.

Самолет отбуксировали на стоянку. Мне помогли выбраться из кабины, довели до стартового домика и положили на небольшой диванчик. Врач полка капитан Карпов проверил пульс, дал каких-то пилюль, после чего я почувствовал себя лучше. «Не волнуйтесь, товарищ командир, ничего страшного – это кардионевроз, скоро пройдет», – успокоил он меня. Слышу, как кто-то из летчиков негромко проговорил: «Смотрите, какое у него бледное лицо».

Плановая таблица полетов, за исключением одного полета по кругу (с Костылевым на спарке), была выполнена. Но я лететь не мог и поэтому дал команду на закрытие полетов. Шофер Володя Годовиков отвез меня домой. Поддерживая, довел до дверей. Я попросил его позвонить. Видя, в каком я состоянии, он остался со мной. Вместе с Полиной он довел меня до кухни. Вкратце рассказал eй, что со мной произошло. Она разволновалась, но я пытался ее успокоить. Кое-как с ее помощью добрался до кровати. На следующий день почувствовал себя лучше, но на службу не вышел.

Через несколько дней взял отпуск и поехал с семьей в Сoюз. Там я хоть и отдохнул, но чувствовал себя все-таки не так, как до сердечного приступа. Приступил к полетам. В воздухе, особенно в длительных полетах, мне все время казалось, что это может снова повториться. Я не столько боялся за себя, сколько за своего штурмана. Ведь в случае потери сознания упадем, погибну сам – убью и его. Не говоря Костылеву о потере в полете сознания, сказал ему, что в последнее время стал плоховато себя чувствовать, и попросил не планировать меня на длительные и высотные полеты.