Татьяна Бобровникова - Повседневная жизнь римского патриция в эпоху разрушения Карфагена

Полибий был сыном стратега и уже занимал второе место в союзе. Он проявил себя как военачальник и дипломат. Судьба, казалось, обещала ему самую блестящую карьеру. Возможно, он уже тешил себя мечтами, что со временем займет должность стратега и вознесет ахейское государство на прежнюю высоту. И вот все эти мечты разом рухнули. Ему суждены были бездеятельность, страшное одиночество и бессрочная ссылка, где лишь издали видна бурлящая, яркая жизнь. Трудно себе представить более печальную участь, да еще для такого деятельного человека.

И если бы еще место его заточения напоминало Афины, если бы то был образованный эллинский город с палестрой и театром, со статуями и картинами, а главное, с образованными и учеными людьми, с которыми часами можно было обсуждать отвлеченные проблемы! Увы, Рим был совсем не таков.

Первым поразившим Полибия в Риме зрелищем было следующее. Некий Люций Аниций устроил празднество в честь победы над иллирийцами. Приглашены были знаменитейшие флейтисты и актеры Греции. Все они разом начали игру. Но тут же выяснилось, что особого успеха они не имеют. Тогда Аниций предложил им лучше подраться друг с другом. Сначала музыканты были в крайнем недоумении. Но вскоре они поняли, чего от них хотят, и к величайшему восторгу зрителей устроили на сцене нечто невообразимое. Они разделились на отряды и устроили какое-то подобие правильной битвы. Под дикую разноголосицу флейт они то сходились, то расходились, дико топая ногами, так что сцена тряслась и ходила ходуном. Они делали вид, что замахиваются друг на друга, словно боксеры. «Зрелище всех этих состязаний получилось неописуемое, — вспоминает Полибий, — что же касается трагических актеров… то мои слова показались бы глумлением над читателем, если бы я вздумал что-нибудь передать о них» (XXX, 14).

Не лучше обстояло дело с отвлеченными спорами. Римляне называли их «пошлым многословием бездельников» (см., например: Cic. De or., I, 105). Они избегали подобных разговоров, а если их пытались вовлечь в такую беседу, они с обычной своей насмешливостью отвечали, что они — неотесанные варвары и ровно ничего не понимают в греческой учености.

Полибий так описывает свое состояние, когда он узнал, что его решено оставить в Риме. «Когда разнесся слух об этом… не только отозванные в Рим ахейцы пришли в уныние и совершенно пали духом, но и все эллины охвачены были как бы единой скорбью, ибо сознавали, что полученный ответ навсегда отнимает у несчастных надежду на освобождение… Народы были тяжко смущены, всеми овладело какое-то отчаяние» ( Polyb., XXXI, 8, 10–11).

И вот в то время, когда Полибий уныло бродил по узким, грязным улочкам, считая свою жизнь конченой, а себя заживо похороненным в варварской стране, случай свел его с двумя мальчиками. Между ними завязалась оживленная беседа о какой-то только что прочитанной греческой книге. Оказалось, что новые знакомцы Полибия — сыновья знаменитого победителя Персея, самого Люция Эмилия Павла, и зовут их Квинт Фабий и Публий Сципион. Полибий настолько понравился обоим юношам, что они упросили претора оставить его в Риме, а не отсылать в какой-нибудь провинциальный латинский город, как прочих заложников [12]. Дальше я предоставляю слово самому Полибию, ибо ни один пересказ не может передать прелести его повествования.

«Однажды несколько человек нас разом вышло из дома Фабия, причем Фабий направился к Форуму, а Полибий со Сципионом пошли в другую сторону. Дорогою Публий тихим, мягким голосом, с краской в лице спросил меня:

— Почему, Полибий, когда мы, братья, сидим за столом вместе, ты непрестанно разговариваешь только с братом, к нему обращаешься со всеми вопросами, ему даешь объяснения, а мною пренебрегаешь? Наверное, ты думаешь обо мне так же, как и мои сограждане, о которых мне приходилось слышать. Все считают меня человеком неподвижным и вялым — это их слова, — а так как я не занимаюсь ведением дел в судах, то и совсем лишенным свойств римлянина с деятельным характером. Не такие свойства, но прямо противоположные, говорят они, должны отличать представителя дома, к которому я принадлежу. Это огорчает меня больше всего.

Полибия поразили уже первые слова юноши, которому было в то время не больше восемнадцати лет, и он сказал:

— Именем богов, Сципион, прошу тебя, не говори так и не думай. Я делаю это вовсе не из-за пренебрежения или невнимания к тебе, совсем нет. Но твой брат старше, поэтому я с ним и начинаю наши беседы и в заключение к нему обращаюсь со своими суждениями и советами, будучи убежден, что и ты с ним согласишься. Теперь я с удовольствием слышу, как ты огорчаешься тем, что тебя считают менее деятельным, чем то приличествует человеку из такого дома: твои слова обличают высокую душу. Сам я был бы рад приложить мои силы и старания к тому, чтобы научить тебя говорить и действовать так, как этого требует достоинство твоих предков. Для преподавания наук, которыми, как я вижу, вы теперь занимаетесь, не будет недостатка в людях, готовых пособить вам, ни у тебя, ни у твоего брата. Я вижу, что в наше время люди этого рода притекают сюда из Эллады в большом числе. Но в том деле, которое, как видно из твоих слов, теперь заботит тебя, ты не мог бы, я думаю, найти товарища и помощника более пригодного, чем я.