Литтон Стрэчи - Королева Виктория

Момент расставания не обошелся без слез, и когда гости покинули Виндзор, Виктория ощутила себя «в глубокой меланхолии». Но вскоре они с Альбертом нанесли ответный визит во Францию, где все было великолепно. Она ездила инкогнито по парижским улицам в «обычном капоре», смотрела пьесу в театре Сен-Клод, и однажды на большом балу в Версальском дворце, который император давал в ее честь, немного поговорила с интересного вида прусским джентльменом по имени Бисмарк. Обстановка комнат настолько соответствовала ее вкусам, что, по ее словам, она чувствовала себя почти как дома — и если бы здесь еще был ее песик, она действительно могла бы считать, что никуда не выезжала. Казалось, никто не обратил на эти слова особого внимания, но через три дня, когда она вошла в апартаменты, песик с лаем бросился ей навстречу. Сам император, невзирая на трудности и затраты, лично организовал очаровательный сюрприз. Таковым было его внимание. Она вернулась в Англию более очарованной, чем когда-либо. «Воистину непредсказуемы пути Господни!» — воскликнула она.

Война близилась к концу. Более всего королева с принцем опасались преждевременного перемирия. Когда лорд Абердин пожелал открыть переговоры, Альберт атаковал его «гневным» письмом, а Виктория выехала верхом осматривать войска. Но, наконец, Севастополь пал. Новость достигла Балморала поздно ночью, и «через несколько минут Альберт и все джентльмены выскочили кто в чем был из замка. За ними последовали слуги, и постепенно собрались все крестьяне, охотники и рабочие. Разожгли костер, начали играть на трубах и стреляли в воздух. Примерно через три четверти часа Альберт вернулся и рассказал, что сцена была бурной и до крайней степени волнующей. Люди пили виски, произнося тосты во славу английского оружия, и были в великом экстазе». На следующее утро «великий экстаз», по всей вероятности, сменился иными чувствами; но, во всяком случае, война закончилась — хотя ее конец, похоже, так же трудно объяснить, как и начало. Пути Господни по-прежнему оставались неисповедимыми.

Неожиданным последствием войны оказалась полная перемена отношений между царственной четой и Пальмерстоном. Борьба с Россией сплотила принца с министром, и так уж вышло, что когда у Виктории возникла необходимость обратиться к своему старому врагу с предложением сформировать правительство, она сделала это без особого отвращения. Пост премьер-министра тоже подействовал на Пальмерстона отрезвляюще; он стал менее нетерпелив и категоричен; внимательно стал относиться к предложениям Короны и, к тому же, был искренне потрясен способностями и познаниями принца. Трения, несомненно, иногда случались, ведь королева с принцем основное внимание по-прежнему уделяли внешней политике, а по окончании войны их взгляды снова пришли в антагонизм со взглядами премьер-министра. Особенно это относилось к Италии. Альберт, хотя теоретически и поддерживал конституционное правительство, не доверял Кавуру, страшился Гарибальди и опасался, что Англию втянут в войну с Австрией. Пальмерстон, напротив, приветствовал итальянскую независимость, но он не состоял больше в министерстве иностранных дел, и поток королевского недовольства изливался теперь на лорда Джона Рассела. За несколько лет ситуация удивительно изменилась. На этот раз подчиненная и неблагодарная роль досталась лорду Джону, и теперь в борьбе с Короной премьер-министр не противодействовал, а поддерживал министра иностранных дел. Тем не менее, борьба была горячей, и политика, в результате которой поддержка Англии стала одним из решающих факторов в окончательном объединении Италии, проводилась на фоне яростного сопротивления Двора.

Отношение принца к другим горячим точкам Европы также сильно отличалось от пальмерстоновского. Принц страстно желал объединения Германии под началом конституционной и добродетельной Пруссии. Пальмерстон не видел в этом ничего особенного, но германская политика не слишком его интересовала, и поэтому он с готовностью согласился с предложениями принца и королевы — породнить королевские дома Англии и Пруссии, выдав принцессу крови замуж за наследного принца Пруссии. В соответствии с этим решением, когда принцессе не было еще и пятнадцати, принц, двадцатичетырехлетний юноша, нанес визит в Балморал, и состоялась помолвка. Двумя годами позже, в 1857 году, отпраздновали свадьбу. Правда, в последний момент дело чуть было не сорвалось. В Пруссии заявили, что по традиции принцы королевской крови должны сочетаться браком в Берлине и что они не видят никаких оснований считать настоящий случай исключением. Когда эти высказывания достигли ушей Виктории, она онемела от возмущения. В записке, слишком эмоциональной даже для Ее Величества, она проинструктировала министра иностранных дел заявить прусскому послу, чтобы он «не рассматривал возможность положительного решения этого вопроса… Королева никогда на это не пойдет, как по государственным, так и по личным соображениям, и предположение, что наследному принцу Пруссии зазорно приехать в Англию, чтобы жениться на принцессе крови Великобритании, по меньшей мере абсурдно… Какими бы ни были традиции прусских принцев, им не каждый день выпадает жениться на старшей дочери королевы Англии. Так что вопрос следует считать решенным и закрытым». Так и вышло, и венчание состоялось в церкви Святого Джеймса. По этому поводу состоялось великое празднование — иллюминация, торжественные концерты, огромные толпы и всеобщее ликование. В Виндзоре, в зале Ватерлоо, в честь жениха и невесты был дан роскошный банкет, о котором Виктория записала в дневнике: «Все отнеслись к Вики по-дружески тепло и были полны вселенского энтузиазма, наиболее забавный пример которого продемонстрировал герцог Буклеческий, оказавшись в самой гуще толпы среди самого отребья». Ее чувства с каждым днем разгорались все сильнее, и, когда пришла пора молодой паре уезжать, она почти что сломалась — но не совсем. «Бедная дорогая девочка! — записала она впоследствии. — Я обняла ее, благословила и не знала даже, что сказать. Я целовала Фрица и снова и снова сжимала ему руку. Он не мог вымолвить ни слова, и в глазах его стояли слезы. Потом я обняла их обоих уже в дверях кареты, Альберт сел с ними и с Берти… Грянул оркестр. Я распрощалась с добрыми Перпончерами. Генерал Шрекенштейн был весьма тронут. Я пожала руку ему и доброму декану и потом быстро поднялась в дом».