Иоэль Вейнберг: Человек в культуре древнего Ближнего Востока

В научной литературе [4, с. 188–191] нередко встречается различение, даже противопоставление, древнего Ближнего Востока как мира письменного слова греческой античности как миру слова устного. Такое утверждение традиционно подкрепляется множеством примеров: типичная для древневосточного изобразительного искусства фигура писца, записывающего слово, столь же типичная для греческой классической скульптуры фигура оратора; знаменитое провозглашение вечности и незыблемости письменного слова в древнеегипетском «Прославлении писцов»:

и сомнения автора многих письменных сочинений философа Платона в ценности написанного слова. Все эти и многие другие свидетельства, бесспорно, верны, однако они отражают лишь одну сторону отношения между устным и письменным словом на древнем Ближнем Востоке, в действительности гораздо более сложного. Многочисленные факты доказывают, что древневосточный человек считал изначальным, творящим, созидающим именно устное слово — оно играет решающую, миросозидательную роль во многих мифах творения, начиная с мемфисского варианта древнеегипетского мифа: «Возникло в сердце (желание) в образе Атума, возникло на языке (желание) в образе Атума… Случилось, что сердце и язык получили власть над (всеми) членами… Ибо это именно оно (сердце) дает выходить всякому знанию, а язык повторяет все задуманное сердцем» [78, с. 84] и кончая новозаветной формулой: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» (Иоанн 1, 1). Как известно, древнегреческий философ Сократ не написал ни строки, и все его высказывания представляют собой записи его учеников, но ведь и большинство ветхозаветных пророков также выступали с устными речениями, и вообще пророческим словом считалось именно устное [24, с. 67].

Однако до нас, естественно, дошли лишь письменные тексты, которые следует разделить на две большие группы. Первую составят тексты, созданные в устной форме и предназначенные для устной коммуникации, десятилетиями и веками циркулировавшие в такой форме и лишь впоследствии записанные, это мифы, эпосы, пророчества и пр. Вторую группу образуют изначально письменные тексты, предназначенные для письменной коммуникации — отчеты, письма, царские анналы и иные [24, с. 60–70; 56, I, с. 302 и сл.].

Известный ассириолог A. Л. Оппенхейм [91, с. 14 — 32]; предлагает разделить все письменные тексты на две большие группы по характеру содержащейся в них информации. Первая группа, состоящая из отчетов и писем, обладает важным для изучения древневосточной культуры свойством — всеобщностью, поскольку их составителями и адресатами выступали все — от рядового писца до царя, от простого воина до вельможи. В этих документах, особенно в письмах, отражалась вся многогранность общественной, реже личной жизни человека, ибо в отличие от современной приватной переписки, в которой преобладают личные мотивы, частная переписка на древнем Ближнем Востоке, как правило, касается общественных событий или деловых вопросов. С этим сопряжен свойственный письмам и отчетам «формульный язык», т. е. набор стандартных, стереотипных формул, которые постоянно применялись, особенно в письмах и хозяйственных документах, в обращениях к адресату и в самообозначениях отправителя: если некий Хошайаху из Лахиша VI в. до н. э. в письме «Моему господину Йаушу» именует себя «рабом», то не следует думать, что он в действительности был таковым, ибо это общепринятая самоуничижительная формула, показывающая лишь, что автор письма находится на более низкой ступени социальной иерархии, чем адресат. Такие стабильные формулы заполняли разного рода отчеты — преобладающий вид сохранившихся древневосточных письменных текстов. Новейшее подтверждение тому — архив из Эблы, в котором среди более 17 тыс. табличек III–II тысячелетий до н. э. около 14 тыс. являются отчетами о ежемесячных выдачах тканей, одежды и т. д. чиновникам, сановникам, городам, около 1000 регистрируют продовольствие, выдаваемое послам и гонцам, 500 табличек содержат государственную переписку и лишь 200 табличек можно условно отнести ко второй группе письменных текстов, которые А. Л. Оппенхейм называет «литературными текстами».

Возможно, правильнее называть эти тексты «текстами древневосточной словесности», ибо, как отмечает С. С. Аверинцев, «осознав себя в качестве литературы и внутренне вычленившись из нелитературы, литература в некотором смысле впервые становится собой» [3, с. 209] в древней Греции. На древнем Ближнем Востоке словесность, равно как и изобразительное искусство, служила средством передачи не своей собственной информации, а иных сфер человеческой жизни. На втором этапе древневосточной истории словесность все больше приобретает очертания настоящей литературы, становится самостоятельной областью художественного творчества со свойственной именно ей информацией [56, I, с. 462], однако «родовые» ее признаки как словесности не исчезают. С этим, возможно, связана специфичность и значение жанра в древневосточной словесности, обладающего большей стабильностью, располагающего не только своим содержанием и назначением, но и своей более или менее постоянной средой создания и обращения [71, с. 42–51]. Возможно, есть доля истины в парадоксально звучащем утверждении, что в древности не сочинитель выбирал жанр, а жанр подбирал себе сочинителя. Следует отметить также широкое разнообразие жанров в древневосточной словесности — эпос, сказки и легенды, гадательные записи и заговоры, гимны богам и любовная лирика, пророчества и описания деяний царей, словари и пр. Эти тексты, начертанные на папирусе или на глиняных табличках, скапливались в частных домах, но главным образом в школьных, храмовых и дворцовых библиотеках.