Николай Добрюха - Как убивали Сталина

Вероятно, Каменев сообщил Сталину о ее жалобе и имел с ним разговор. Потом было совещание с врачами, на котором Каменев убедился, что в отношении сталинских требований о соблюдении больничного режима для Ленина Крупская явно не права; потому и был в решении комиссии заодно со Сталиным. А грубости насчет постели, видимо, просто не придал такого, как Крупская, значения. Да и до того ли ему вместе со Сталиным, Бухариным и врачами было, если Ленин оказался на грани… Впрочем, вероятней всего, именно после разговора с Каменевым Сталин пожалел о вырвавшемся у него насчет постели и счел необходимым обратиться к Крупской с просьбой забыть сказанное, на что она «выразила согласие».

От опытного взгляда Ленина наверняка не могло ускользнуть то состояние Крупской, в каком она находилась после «телефонного конфликта» со Сталиным, а тем более после решения по этому делу целой комиссии. По словам современников, Ленин очень хорошо знал людей и, конечно, Крупскую, чтобы понять, что такое ее угнетенно-раздраженное состояние явно иного порядка, нежели ее состояние беспокойства по поводу его здоровья. Ведь беспокойство по поводу его здоровья ему приходилось наблюдать у нее уже не раз, и поэтому он мог точно отличать его от других видов беспокойств. Судя по тому, как довольно обычно Ленин после диктовки 1 части «Письма к съезду» в тот же день посылает ее Сталину, напрашивается вывод, что 23 декабря Ленин еще не знает о «телефонной войне», но уже, по поведению Крупской, начинает понимать, что что-то произошло.

Не исключено, что именно с этого момента Ленин начинает пытаться выяснять: в чем дело? А может быть, Крупская и сама не выдерживает переполняющего ее нервного напряжения (вспоминаются ее слова Каменеву «нервы напряжены у меня до крайности»), особенно после совещания, и, еле сдерживая себя, чтобы не рассказать все, начинает выражать недовольство решением комиссии, что, конечно, в положении Ленина очень созвучно его личному восприятию, его личной реакции на решение о нем его товарищей по партии. Факт ленинского ультиматума относительно лечебных порядков говорит сам за себя, говорит о том, что Ленин проявляет несвойственное ему упрямство против бесспорно разумных доводов врачей. Поэтому нервные комментарии Крупской находят у него отклик, явно далекий от истины. А замечания Крупской в адрес Сталина и других, которые дескать дошли уже до того, что диктатуру пролетариата начинают распространять и на сугубо личные отношения в их семье, производят на Ленина такое впечатление, что он уже не может не находиться под его влиянием, когда решается с 6 до 8 часов вечера продиктовать 2-ю часть, а затем на другой день, 25 декабря, и концовку 2-ой части «Письма к съезду», в котором наряду с дальновидными политическими решениями возникает и очень личностное только что скорректированное отношение к Сталину.

Разумеется, личностные оценки Крупской встречают у Ленина частую поддержку еще и потому, что уже дней за 10 до этого он был заряжен обострением грузинского национального вопроса, в каком Сталин, Дзержинский и Орджоникидзе повели себя, по его мнению, совсем не так, как подобает настоящим интернационалистам… особенно в случае с рукоприкладством Орджоникидзе в ответ на оскорбление. Кстати, и в этом случае в продиктованной после «телефонного конфликта» статье «К вопросу о национальностях или об «автономизации» наблюдается явно нарастающий перебор в выражениях против Сталина, хотя учинил рукоприкладство Орджоникидзе.

При всем при этом (с учетом нарастания резкости ленинских оценок в адрес Сталина) Ленин до 31 декабря вряд ли знал о «телефонном конфликте», во всяком случае о главной его подробности или, говоря словами Крупской, о «грубейшей выходке» Сталина. А если и знал, то только то, что Сталин, по рассказу Крупской, вряд ли позволительно воспользовался сосредоточенной в его руках необъятной властью генсека. 31-го же декабря впервые в записях под диктовку встречается обвинение Сталина в грубости. Правда, делается это пока что в скрытой форме, т. е. говорится: «Тот грузин, который пренебрежительно относится к этой стороне дела (Имеются в виду «сугубая осторожность, предупредительность и уступчивость». — НАД.), является… грубым великорусским держимордой».

Почему я обращаю внимание на обвинение именно в грубости? Да потому, что именно на грубость Сталина трижды делает ударение Крупская в своей жалобе Каменеву и Зиновьеву. (Примечание. Склонность Сталина к грубости была подмечена еще в Духовной семинарии. 16 декабря 1898 года в Кондуитном журнале есть запись: «Ученик Джугашвили вообще непочтителен и груб в обращении с начальствующими лицами…» А Хрущев говорил: «У Сталина был… грубый темперамент, но его грубая манера не означала всегда злобность по отношению к людям, с которыми он грубо обращался. Я часто сталкивался с его грубостью. Но Сталин любил меня».) Так ЧТОне случайно, находясь все эти дни и ночи прежде всего под воздействием информационного и эмоционального поля Крупской, Ленин 4 января 1923 года, услышав все подробности «телефонного конфликта», продиктует следующее «Добавление к письму от 24 декабря 1922 года». «Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общениях между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места (Какое-то загадочное предложение, когда достаточно просто поставить вопрос о переизбрании и выбрать более достойного, в том числе и в этом отношении. — НАД.) и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от тов. Сталина только одним перевесом, именно, более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т. д. (В этой оценке Ленина явно прослеживается отзвук «телефонного конфликта» Крупской со Сталиным. — НАД.) Это обстоятельство, — говорит дальше Ленин, — может показаться ничтожной мелочью. Но я думаю, что с точки зрения предохранения от раскола и с точки зрения написанного мною выше о взаимоотношении Сталина и Троцкого, это не мелочь, или это такая мелочь, которая может получить решающее значение».