Юлиан Семенов - Горение (полностью)

- Наездники, марш в кроватки! Спать! - сказал Дзержинский. - Деда устал, у него сердечко болит!

Он поднял Яцека на руки, шепнул:

- Ты у нас старший, смотри, чтобы маленькие на бочок легли и не шалили, ладно? А я дедушку чаем напою и дам ему лекарства.

Дети ушли - тихие, испуганные.

- Что? - спросил Дзержинский. - Плохо? Пойдемте, чай горячий еще, мы давно вас ждем.

- Утром оставался суп в тагане.

- Мы и его съели, и на завтра сварили. Давайте руку. Пальцы-то ледяные. Где запропастились? Я Франтишка просил поехать в больницу, решил, не у Марыси ли вы. Пошли на кухню.

Норовский сел у плиты, обхватил стакан плоскими пальцами, в которые навечно въелась типографская краска, согнулся над шатким кухонным столом, голову опустил на грудь.

- Может, достать капель? - спросил Дзержинский. - Вы очень бледны.

- Ничего. Пройдет. Надо согреться.

- Пейте чай.

- Я пью.

- Наколоть сахара? Я принес головку сахара. Хотите?

- Что, денег достали?

- Нет. Мне подарили. Когда начинает болеть грудь, надо делать жженый сахар. Сейчас я здоров - мальчикам принес.

- Что у вас с грудью?

- Меня посадили первый раз, когда было девятнадцать, и сильно избили. Я очнулся на полу и почувствовал, будто к плитам примерз. Вот с тех пор. Вы пейте, пейте...

- Не устали с детьми?

- Ну что вы! Они у вас чудные. Я завидую вам.

- Не надо завидовать...

- Я добро.

- Не верю. Зависть - всегда плохо.

- Нет. Добрая зависть помогает миру обновлять самое себя. Это не соперничество, не состязание, это новое качество, это чисто. - Дзержинский подвинул старику стакан чая и ванильные сухари. - В будущем - хочу верить зависть исчезнет. Мне кажется, зависть - приобретенное человеком качество, это не врожденное; это от неравенства, трусости, забитости, от тьмы.

- Сколько вам?

- Двадцать семь.

- Что?!

- Двадцать семь.

- Смотритесь на все сорок.

- Устал. Отдохну - снова буду самим собой.

- Все проходит, кроме усталости.

Дзержинский улыбнулся:

- Можно заносить на скрижали.

Норовский сжал стакан, задержал его у рта, потом с размаху бросил его об пол; высверкнуло быстрым сине-красно-белым.

- Я был в полиции, Доманский. Они хотят, чтобы я стал мерзавцем.

"Дорогая Альдона!

Спасибо за твои сердечные слова. Действительно, я чувствую себя довольно плохо. Хуже всего то, что на меня теперь нашла апатия и мне не хочется ничего делать. Единственно, о чем я мечтаю, это о том, чтобы выехать куда-нибудь в деревню, но это лишь мечты, - я должен оставаться здесь и продолжать свою жизнь. Никто меня к этому не понуждает, это лишь моя внутренняя потребность. Жизнь отняла у меня в борьбе одно за другим почти все, что я вынес из дома, из семьи, со школьной скамьи, и осталась во мне лишь одна пружина воли, которая толкает меня с неумолимой силой... Крепко поцелуй от меня деток своих. Тебя также крепко целую. С каким наслаждением я обнял бы наши леса и луга, дом, сосны во дворе и в саду и все наши родные места! по если я вернусь, то ведь и они не такие, как прежде, и я так изменился. Столько лет прошло, столько лет жизни, страданий, радостей и горя... Будьте здоровы. Крепко вас обнимаю.

Ваш тот же".

...Дзержинский письмо не подписал, потому что опустил его в ящик уже на территории Варшавской губернии, перейдя нелегально границу - в который уже раз...

Шевяков предложил Глазову присесть, достал из ящика стола пачку сигарет:

- Попробуйте, Глеб Витальевич, германские. Гартинг прислал в подарок. Дарить начал, - усмехнулся Шевяков. - Это хорошо, когда дарят - силу, значит, признали. В России слабым не дарят.

- А вдруг какой слабый силу наберет? Не простит сильному-то, сомнет.

- Значит, дурак сильный, коли позволил тому, кто под собой, высунуться. Умом, так сказать, обделен. Ладно, эмпиреи сие... - Шевяков помолчал, пролистывая бумаги, а потом тихо поинтересовался: - Чего ж не поправляете? Надо ведь по-ученому "эмпиреи" выговаривать...

- Силу берегу, - ответил Глазов. - Вашему совету следую.

- Это хорошо. Это - пригодится, - согласился Шевяков. - Я вас вот зачем позвал, Глеб Витальевич... Я хочу вам сеточку показать. Пока еще она ячеею крупна, даже щука проскочит, надобно подмельчить. Глядите: вот Краков. Там типография Дзержинского. На улице Коллонтая. Дом шесть. Я было задумал ее пожечь, но Феликс Эдмундович там теперь сам изволит жить - заместо ночного сторожа, австрияки пугнули, видно. В Берлин когда ездит, к Люксембург поселяет наборщика Франтишека или дед Норовский с внуками поддежуривает. Значит, жечь не тоже - шум, так сказать, лишний шум. Бить - так наверняка и без свидетелей. В Берлине с ним тоже трудно сладить - депутат рейхстага Бебель его обожает, глазом теплеет, ставит в пример. Так что, думаю, бить типографию в Кракове надобно здесь, у нас, в России, в Варшаве, Лодзи и Домброве. Сблаговолите озаботить своих сотрудников вопросом: где и через кого Дзержинский после ареста Грыбаса распространяет газету. Надобно не только партийцев взять под неусыпное наблюдение, но и симпатиков. Надобно бросить все лучшие силы на заарестование Дзержинского, а сделать это можно здесь во-первых, и, во-вторых, в г у с т ы х рабочих районах.