Юлиан Семенов - Горение (полностью)

На людях плакать невозможно. На людях - это когда приезжают в горы, в санаторий к умирающей Юле его товарищи. А здесь, в концерте, где тысячи, - ты принадлежишь самому себе, и можно плакать - беззвучно, схватившись пальцами за красный бархат кресла; здесь до тебя никому дела нет, потому что все пришли со своим, Бетховен-то каждому отвечает. Сиди и плачь. Тут можно, Дзержинский. Тут надо. Завтра глаза твои должны быть сухими: в твои глаза смотрят и враги и друзья. Ни те, ни другие не имеют права увидеть в твоих глазах слезы. Одним они покажутся слабостью, другим - неверием. К твоим глазам очень присматриваются, потому что ты - Дзержинский. 4

- Феликс!

Дзержинский не сразу понял, что это его зовут, - привык к "Юзефу". Феликсом его звала Юлия; только на женский голос он откликался, только этот голос хотел сейчас слышать.

- Феликс!

Дзержинский обернулся: навстречу ему бежал Сладкопевцев, чуть поодаль стоял худенький, похожий на мальчика-воробушка Иван Каляев рядом с поджарым лысым, крупнолицым человеком в тяжелом английском костюме.

- Феликс, здравствуй! Как рад я тебя видеть!

- Здравствуй, Миша, здравствуй!

- Пойдем, я тебя познакомлю с нашими. Откуда ты? Надолго? Что бледный болен?

- Нет, нет, здоров. А откуда ты? - спросил Дзержинский, стараясь улыбаться, но подумал, что улыбка, видно, вымученная у него, а потому может показаться жалкою.

- Из Парижа, вот собираемся на... - Сладкопевцев внезапно и неловко оборвал себя: - Ты знаком с товарищами?

Каляев шагнул навстречу Дзержинскому:

- Здравствуй, Феликс, сколько лет, сколько зим...

- Здравствуй, Янек, рад тебя видеть.

Савинков поклонился молча, заметив:

- По-моему, мы встречались с вами во время этапа в Вологду и Вятку. .V^vuy .-:

- Борис Викторович?

- Именно.

- Мне лицо ваше знакомо.

- Иван назвал вас: вы - Дзержинский?

Каляев - со своей обычной детской, застенчивой улыбкой - пояснил:

- Борис меня иначе как "Иваном" не величает.

- "Иван" - это категорично, мужицкое это, а в "Янеке" много детского, заметил Савинков.

- И хорошо, - сказал Дзержинский, - детскость - это чисто.

- В нашем деле не детскость нужна, а твердость, - возразил Савинков.

- Ребенок бывает порой тверже взрослых: те умеют, когда надо, отойти в сторону или изменить слову.

- Это - философия, - поморщился Савинков, - а я не люблю философствовать. Хотите к нам присоединиться? Мы поужинать собрались. Славно посидим.

- Нет, спасибо. У меня дела.

- Пойдем, Феликс, - попросил Сладкопевцев, - вспомним, как через Сибирь бежали, Борис стихи почитает, Янек расскажет что-нибудь, пошли!

Дзержинский представил себе номер в пансионате мадам Газо, маленькое окошко под потолком, чуть не тюремное, смотреть в которое можно, лишь став на тоненький, скрипучий стул, да и то одни черепичные крыши видны; ужасное, чуть не во всю стену зеркало, в котором постоянно, где бы ты ни был в комнатке, краем глаза упираешься в свою спину, лицо, руки - в свое одиночество.

- Пошли, - сказал Дзержинский.

Савинков предложил поужинать в "Бретани".

- Там рыба хорошая, - пояснил он, - под белым соусом. И не только вина можно спросить, но и водки. Оттуда позвоним Ивану Николаевичу и Егору "Бретань", чтоб посетителей приваживать, добилась себе телефонного аппарата.

В "Бретани" было тихо; посетители в это время сюда не заходили межсезонье. Заняли стол на восемь человек в отдельном кабинетике, обитом красным плюшем. Савинков усмехнулся:

- У кабатчиков, верно, тайный сговор с хозяевами борделей: с отрыжкой сытости появляется тяга к блуду, а здесь и цвет способствует... Что вы закажете, Дзержинский?

- То же, что вы.

- Тогда спросим рыбы. Пить что хотите?

- Я не пью.

- Вообще?

- Да.

Савинков смешливо почесал кончик утиного носа:

- Это принцип?

- Необходимость.

- Именно?

- Надо иметь постоянно чистую голову.

- Проспитесь - вот и будет чистая.

- Он не пьет, - сказал Сладкопевцев, - это правда, Борис.

Каляев, улыбнувшись, заметил:

- Феликс, но однажды ты выпил. Помнишь?

- В Вильне? - спросил Дзержинский.

- Да. Можно расскажу?

- Конечно.

Каляев закурил черную парижскую сигаретку и сразу же стал похож на испорченного мальчишку - юн, а сигаретка в его детских руках казалась противоестественной всему его облику.

- Феликс был влюблен в гимназистку, - начал Каляев, по-прежнему улыбаясь, - и посылал ей стихи в галошах ксендза, который преподавал в мужской и женской гимназиях. Стихи юная Диана читала, но во взаимности не призналась. Сначала Феликс хотел лишить себя жизни, а потом мы уговорили его выпить вина. И он, поплакав, понял: все, что происходит, всегда к лучшему.