Юлиан Семенов - Горение (полностью)

- Вы же опрашивали моих сокамерников? Должны знать. Я числа не помню... Мне тогда не до хронологии было...

- Понимаю, понимаю, - легко согласился Бурцев, - я вас понимаю...

- Не понимаете, - возразил Савинков. - Не понимаете, Владимир Львович. Вас сажали по обвинению в х р а н е н и и литературы, и это грозило ссылкой. Под виселицей вы не стояли. А мы, - он кивнул на Петрова, - испытали, что это такое, на собственной шкуре... Поэтому С а ш а так нервен... Я понимаю его, и я на его стороне... Однако, - он чуть обернулся к Петрову, - Владимир Львович и меня подверг допросу по поводу побега из севастопольской тюрьмы, из камеры смертников... Я не обижался на него. Я же сюжетчик, я представил себе, что кому-то был угоден мой побег и честные люди рисковали жизнью, спасая меня, но делалось все это в интересах охранки... Помните Соломона Рысса? С ним было именно так, полиция даже в каторгу стражников закатала, хотя сама готовила Рыссу побег, - прикрытие прежде всего...

Почувствовав расслабляющее успокоение в словах Савинкова, увидев в его глазах мягкое сострадание, Петров ответил:

- По-моему, я начал играть манию величия в середине месяца, что-то числа десятого.

Бурцев удовлетворенно кивнул:

- Верно. Сходится. Но почему истязать вас начали только с двадцать первого?

- Тюремщиков спросите, - Петров зло усмехнулся. - Они вам ответят.

- Спросил. Точнее - спросили, поскольку мне в Россию въезд заказан. Так вот, господа тюремщики утверждают, что в карцерах саратовской тюрьмы с десятого по двадцатое никого не было.

- И вы верите им, но не верите мне? - спросил Петров, бледнея еще больше. - Вы верите сатрапам, палачам и не верите революционеру?

- В возражении Саши есть резон, товарищ Бурцев, - заметил Савинков. Когда охота за провокаторами становится самоцелью, это начинает отдавать рекламой.

- Хорошо, я поставлю вопрос иначе, - по-прежнему легко согласился Бурцев. - Причем любому моему слову вы Александр Иванович, вправе противуположить свое - самое обидное и резкое, поскольку я прекрасно понимаю, сколь тягостна и даже унизительна настоящая процедура. Но, лишь пройдя ее, мы сможем смотреть друг на друга с доверием. Как настоящие т о в а р и щ и, а не господа, примерившие на себя это святое - для каждого революционера - понятие... Я поставлю вопрос так: вы сразу начали и г р у в сумасшествие?

- То есть? - не сразу понял Петров, но скрытый подвох почувствовал сразу; он вообще сейчас в каждом слове Бурцева видел капкан, был в холодном, тряском напряжении, ощущая, как ладони делались мокрыми, по ребрам струились быстрые капельки пота; он невольно тянулся к Савинкову, забыв былую к нему ненависть.

- Меня интересует, - уточнил Бурцев, - когда вы приняли решение играть сумасшествие? Сразу после ареста?

- Да.

- По каким книгам готовились?

- Я?

- Не я же, - усмехнулся Бурцев и победоносно, с видимым злорадством откинулся на спинку легкого, ажурного стульчика.

- Когда я преподавал в школе, в церковноприходской школе, - уточнил Петров, - все свое жалованье я тратил на цветные пастельки для детишек покупал в Казани, в лавке Пирятинского, и на книги. Среди тех потрепанных томов, что я приобретал у букинистов, мне попался Ламброзо, "Гениальность и помешательство"... Его-то я и вспомнил после первых двух допросов, когда понял, что Семигановский - вы правильно назвали начальника саратовской охранки - все знает о нашей группе, полный провал, никто не уцелел, рассажали по камерам всех до одного во главе с Осипом...

- Минором? - уточнил Бурцев.

- Именно.

- Какую вы играли манию?

- Я требовал, чтобы ко мне пустили жену, Марию Стюарт.

- Погодите, а разве у Ламброзо есть подобный аналог? - теперь Бурцев посмотрел на Савинкова, словно бы ища у него поддержки.

Тот пожал острыми плечами:

- Владимир Львович, мне сумасшествие играть не надо, я от природы несколько умалишенный, это от папы-прокурора, он был кровожаден, ненавидел революцию и очень ее боялся... Но отчего же вы лишаете Сашу права на фантазию? Первооснова была? Была. Ламброзо. А дальше - бог в помощь.

Бурцев перевел медленный, колючий взгляд на Петрова:

- Вы потребовали себе Марию Стюарт в камере? Или уже в карцере?

- В карцере.

- А за что вас туда водворили?

- За просьбу дать те книги, которые просил.

- Что же вы просили?

- Тэна. "Историю революционных движений", - ответил Петров и понял, что гибнет: эта книга была запрещена тюремной цензурой.

- Вы же не первый раз в тюрьме, - Бурцев покачал головой, - неужели не знали, что Ипполита Тэна вам не дадут ни в коем случае? Или хотели попасть в карцер?