Юлиан Семенов - Горение (полностью)

Из копии постановления, препровожденного в Департамент Полиции при отношении Варшавского обер-полицмейстера от 13 апреля текущего года за No2299 по делу обнаружения подпольной типографии, Вашему Превосходительству известно, что в печатании преступных изданий помимо арестованных революционеров принимал участие какой-то рабочий по имени Мацей (или Мартын), оставшийся пока что невыясненным. Хотя и в настоящее время личность его не определена агентурою, но последней удалось напасть на след некоего Мацея Грыбаса, скрывающегося у каких-то своих знакомых на Праге, скорее всего у В. Матушевского.

Что же касается Ф. Дзержинского, то, если он не будет задержан на пути следования в Варшаву (я, однако, не имею оснований сомневаться в действенности чинов железнодорожной полиции, коим и вменены в обязанности поиск и арест лиц, сбежавших с мест поселения), то, думаю, Ваше Превосходительство увидели из моей записки, что все деятели социал-демократии находятся у меня под контролем, и Дзержинский будет арестован сразу же, как только он появится в Крае.

Позволю себе заметить, что было бы значительно легче работать, коли заграничная агентура в Париже, Цюрихе и Берлине предпринимала более активные шаги по освещению деятельности теоретика польской соц.-демократии Розалии Люксембург и близких к ней Тышки, Мархлевского и А. Барского, которые имели и, видимо, имеют постоянные контакты с Ф. Дзержинским, С. Трусевичем и В. Матушевским.

Подполковник А. Глобачев".

Лопухин посмеялся над ловкостью Глобачева - как он хитро уел железнодорожную полицию, переложив на нее ответственность за арест Дзержинского, согласился с его мнением по поводу заграничной агентуры и распорядился этого подполковника забрать из Варшавы в столицу.

...Дождь в Берлине был п ы л ь н ы й (до того мелок) и нудный; зарядил два дня назад, и казалось, не июнь на дворе, а поздняя осень, конец ноября.

Елена Гуровская, которую Роза Люксембург прозвала "Птахой" за легкость ее и живость, последние два дня ничего не ела, осунулась. К товарищам ходить было неловко - те сами жиля трудно, отказывали себе во всем, из скудных своих денег урезывая крохи для помощи социалистическим изданиям.

Польское землячество, коллеги по медицинскому факультету разъехались, и казалось ей, что она совсем одна в этом огромном сером городе, окружена глухими стенами в слезливых потеках дождя.

Уроки, которые она давала дочерям графа Пожецкого, закончились три недели назад: граф с семьей перебрался на Ривьеру.

Заветные сто рублей, собранные за долгую зиму, Елена берегла для Влодека Ноттена, который сидел в своем варшавском подвале и писал рассказы и стихи, цензура в печать не пропускала, а есть-то надо!

Все эти долгие летние дни молодая женщина посещала биржи труда, ходила по напечатанным в газетах адресам, где требовались домашние учителя, но ничего у нее не клеилось: то надобен был опытный химик со стажем, то обязывали показать диплом, которого у нее еще не было, то просили представить авторитетные рекомендации.

Именно тогда филеры, прикомандированные в качестве дворников к русскому посольству в Берлине, сообщили заведующему зарубежной агентурой Аркадию Михайловичу Гартингу о странном поведении "особы, близкой к кругам социал-демократии Королевства Польского и Литвы".

Гартинг, зная российскую бюрократическую машину, запрашивать полицию Санкт-Петербурга не стал: месяц пройдет письмо туда, месяц будут смотреть по картотекам, два месяца собирать сведения по Москве и Варшаве, где были самые мощные отделения охраны, а уж потом только отпишут ответ. Какой - предугадать невозможно.

Понимая, что, вероятнее всего, "особа", сломив сентиментальные чувства, обратится за помощью к "товарищам", Гартинг "задействовал" серьезную агентуру - Жуженко, Кондратьева, Житомирского, которые считались стартами "партийцами" и вели тесную дружбу с эсерами и социал-демократами.

Те по прошествии двух дней составили - каждый в своей манере - рапорты, в которых р а з д е л и Гуровскую, сведя в столбцы анкеток данные о молодой женщине, включая интимные, вплоть до того, какого цвета носит белье.

После этого Гартинг отправил на с л у ч а й н у ю беседу с "особой" того агента, который не был известен здешней социал-демократии, от активной работы отошел давно, выполняя лишь "штучные" задания: за голову "обращенного" Гартинг платил двадцать пять рублей или шестьдесят восемь франков (предпочитали, впрочем, брать золотым рублем).