Юлиан Семенов - Горение (полностью)

- Ужас какой, - сказал Сладкопевцев. - И в то же время я поймал себя на страшной мысли: я рад этому, Феликс.

- Как можно радоваться чужому горю?

- Это резерв. Чем больше горя эти несчастные примут, тем скорее они откликнутся на акты нашей борьбы.

- "Чем хуже, тем лучше"? Это же от иезуитов...

- Хочешь делать революцию в белых перчатках? Боишься вида страданий? Крови?

- Не надо подсчитывать, кто из нас больше повидал страданий и крови. Это не по-мужски. А революцию надо делать без перчаток - акушерки принимают младенца чистыми руками: жизнь чувствует жизнь.

Они вышли на привокзальную площадь. Извозчик стоял под фонарем, на другой стороне проезда. Городовой, что прохаживался у дверей вокзала, несколько раз мазанул похмельным взглядом двух бритоголовых, в черном.

Сладкопевцев кашлянул: один паспорт на двоих - второй надо еще получить у товарища, здесь, в Иркутске.

- Эй! - крикнул Дзержинский и почувствовал, как вздрогнул от неожиданности Сладкопевцев. - Городовой! Ну-ка кликни того дурака, быстро! Спит на козлах, сукин сын!

Городовой, повинуясь холодному барскому голосу, подхватил шашку и затрусил к извозчику.

- Достань пятиалтын, - тихо сказал Дзержинский. - Дай лениво.

- Последний.

- У товарища получим на дорогу.

- А извозчик? Ему что?

- Скажем, чтоб ждал, - вынесем.

...Крабовский жил во флигеле. Дзержинский постучал костяшками пальцев в окно. Никто не ответил.

- Ты убежден, что он ждет? - спросил Сладкопевцев.

- Да, - ответил Дзержинский и постучал еще раз. В глубине комнаты вспыхнула спичка. Потухла. Вспыхнула еще одна, потом свет стал устойчивым, постоянным - зажгли лампу.

- Кто? - спросил Крабовский сипло.

- Это я.

- Кто?!

- "Переплетчик".

Щеколда грохочуще упала на пол, лязгнул замок, дверь отворилась, и на Дзержинского пахнуло сивушным перегаром, перестоявшейся квашеной капустой и пылью.

- Входи, - сказал Крабовский. - Ты не один?

- Во-первых, здравствуй, - сказал Дзержинский, - я ж тебя два года не видал...

- А что "во-вторых"? - Крабовский обернулся и, потерев грязными пальцами волосатую грудь, поставил лампу на засаленный кухонный стол. - Выпить хотите с дороги?

Не дожидаясь ответа, он достал с полки бутыль, вытащил из-под скамьи кастрюлю с вареным картофелем и поставил три стакана.

- Спать придется на полу, - сказал он. - Одеял нет. Дзержинский присел на край скамейки, кивнул Сладкопевцеву, чтобы тот устраивался.

- Нас ждет извозчик, - сказал Дзержинский. - Тебе прислали для меня денег?

- Я взял из них пятнадцать рублей. Не взыщи. Я ждал тебя неделю назад. Вот, - он ткнул пальцем в бутыль, - это последний рубль из тех пятнадцати, которые я взял.

- А паспорт?

- Паспорт? С паспортом хуже. Я продал новый паспорт, Переплетчик. Нет, нет, верному человеку, не думай. За тридцать сребреников, - Крабовский усмехнулся странно и разлил водку по стаканам.

- Сколько у тебя осталось? - спросил Дзержинский.

- На дорогу должно хватить...

- Что случилось, Казимеж?

Крабовский ударил гранью своего стакана по стаканам Дзержинского и Сладкопевцева и опрокинул водку в широко открытый, алчущий рот. Шумно задышал, вытер губы рукавом рваного халата, ушел в комнату и вернулся оттуда с конвертом в руке.

- Не обессудь, Переплетчик. Здесь - все, что осталось.

Не скрыв брезгливости на лице, Дзержинский отодвинул стакан с сивухой, открыл конверт, достал ассигнации, протянул синенькую Сладкопевцеву, хотел было попросить, чтобы тот отдал извозчику, но потом передумал, сказав:

- Мы сейчас уйдем. Что произошло, Казимеж?

- Что произошло? - переспросил Крабовский, наливая себе водку. - Ничего странного, а тем более страшного. Я устал - вот и все. Мне надоело. Я не верю больше. Я написал прошение о помиловании. Достаточно?

- Вполне.

- И тебе тоже надоест. Ты тоже устанешь ждать годы. Мне пятьдесят, и я четвертый раз в ссылке. Я посмотрю, как ты будешь чувствовать себя в пятьдесят, когда жизнь прошла, ничего нет, а ты окружен пьяным сбродом, и тьма обступает тебя, тьма! А жизнь не повторишь! Я не знал ни любви, ни отцовства, ни ласки. Эк какой смелый в двадцать пять лет! Доживи до сорока - хотя бы! Я посмотрю, каков ты будешь в сорок. Я в церковь хожу - понял?! Там тепло! Там не страшно! Революция... Ты ее видел в глаза? Мы живем иллюзией! Столетия должны пройти, прежде чем революция станет возможной. Здесь, здесь, в этой глухой тмутаракани! Все пьют: фабричный - в открытую, купец - с шиком, губернатор - втемную. Все пьют, как один. Ни во что не верят: день прошел - и ладно. Я устал быть стеклянным, Переплетчик, я устал, понимаешь? А там? В Женеве? Спорят, болтают, теорию изобретают. Здесь бы пожили...