Юлиан Семенов - Горение (полностью)

- Глеб Витальевич, вы про реформу - не надо, не нашего это ума дело. А вот толком расходовать наш рептильный фонд на газеты - этому еще нам учиться и учиться! Коли человеку пять лет повторять, что он свинья, - захрюкает! Ежели вдолбить ему, что счастлив он, что большего счастья нет на земле, чем то, которое ему отпущено, - поверит! Это, так сказать, одно направление удара. А второе, главное - прихлопнуть вовремя, с уликами, на деле, зная заранее: кого брать и где.

- Слово сказанное - не исчезает, - снова повторил Глазов. - Исчезнет, коли на одно их - будет сто слов в наших газетах.

- Кто нашим газетам верит, Владимир Иванович?

- Отсюда, снизу, - раздражаясь, а потому становясь более откровенным, ответил Шевяков, - конечно, мало чего можно сделать в общеимперском, так сказать, плане. А из Санкт-Петербурга - можно!

- Как туда попасть?

- При помощи д е л! Много вы дел за последние годы помните? Много открыли организаций? То одного берут, то другого, а организация социал-демократов существует! И будет существовать, доколе не о х в а т и м! Дай мы два-три громких дела - позовут в столицу, это уж мне поверьте, там есть кому поддержать! Но сначала нужны дела, построенные на новой идее! Ну, как согласны?

Глазов сунул деньги подполковника - купюры старые, трухлявые, как заигранные карты, - в карман:

- Расписку писать или слову поверите?

Шевяков дождался, пока Глазов застегнул пуговицу на френче, и ответил:

- Расписку вы мне на двести рублей выпишите, Глеб Витальевич, это деньги не из секретного фонда. Я их на "Мстителе" и "Графе" год экономил.

Подполковник рассчитал так: ежели Глазов пуговицу на кармане застегнул неудобно будет взрослому человеку, да еще из господского сословия, торговаться, как купчишке безродному. Тот, кто из мещан, обостренно чувствует барство, не любит его, хоть к нему сам стремится, понимая в глубине души, что никогда спокойной этой холености ему не достигнуть.

- Где ж вы собираетесь мою расписочку хранить? Дело заведете? "Мною заагентурен поручик охраны Глазов"? Во имя кого? Здесь чужим интересом пахнет, Владимир Иванович, - прищурливо закончил Глазов, но к карману все же не потянулся. 7

- Да, - говорил возница, посмеиваясь в прокуренные усы, - и вижу я, как вон за той корягою стоят трое: худые, аж щеки провальные, бородами к глазам пообросли, а таиться в лесу не могут. Дурень не поймет - беглые политики. Я что жа, я глазом не повел, будто и не зрел их, песню с пьянью затянул и лошадку кнутовищем погладил...

- А отчего решил, что политики? - спросил Сладкопевцев. - Может, грабители?

- И-и-и, барин, - рассмеялся возница, - рази грабитель станет за корягой таиться? Он - поперек тракту и в руке нож - куда денешься? Бери чего хошь, только детей сиротами не оставляй.

- Ну, запел ты песню, - продолжал Сладкопевцев, - а дальше что?

- Как чего? К становому, понятное дело. Так и так, говорю, они за корягою стоят.

- Так вон их здесь сколько, коряг-то? - заметил Дзержинский.

- А мы все тутошние переходы знаем, барин, - ответил возница. - Нам друг дружке не к чему размусыливать, какой коряг и где: я кнутовищем-то поведу, становой сразу бердача в охапь - и пожарил верхами. Глянь - ведут политиков через два часа. Мне - алтын и водки полбутыли. Да... А раз, помню, за мостом русалку видал...

Дзержинский и Сладкопевцев переглянулись.

- Еду я, значится, с моста, на берегу лежит баба, а у ней заместо ног хвост, как у быка длиннющий, а на кончике в жгут закрученный. Морда - на загляденье, и брови вразлет, тяжелые брови, глаза волокливые, с причудиною, руки полные такие, мякенькие. Ладно... Остановил я лошадку и говорю ей, что-де, мол, ползи ко мне, хлебушком накормлю, молока дам. У ей голос медовой, волоса длиннющие, она мне и отвечает: "Я ползти посуху не могу, ты ко мне подойди, на руки подымь и к себе в сено занеси, тогда я согласная"...

Возница зашелся мелким смехом, но вдруг словно б поперхнулся: лес внезапно кончился мелкой порубкою, и сразу же увиделось впереди село, а на тракте коленопреклоненно стояли мужики: впереди, упершись руками в пыльную, мягкую землю - староста, за ним - старики в белых длинных посконных рубахах. Чуть поодаль стояли бабы с детишками на руках: тихие все и з а ж а т ы е. Молодые мужики сидели на пеньках, курили и смотрели не на старосту - на бричку, в которой ехали Дзержинский со Сладкопевцевым.

- Гаврилыч, - крикнули вдруг изумленно из толпы, - то ж не пристав!

Староста вскинул голову, медленно поднялся, его шатнуло. Возница остановил лошадь. Староста подошел к беглецам и спросил, приблизив сивушное, дремучее лицо к морде лошади: