Сергей Сергеев-Ценский - Пушки выдвигают (Преображение России - 5)

- Вот ка-ак! Ополчение брать? На моей памяти никогда не бывало, встревоженным уже голосом сказал отец, а сын добавил:

- И запас, и ополчение - все силы сразу... Говорят, война ожидается такая, какой еще не видали.

- Это в Петербурге так говорят?

- В Петербурге.

- Там должны знать, я думаю: там двор и все власти.

- Ну еще бы. Там - всё.

- А мы тут сидим и только еще гадаем на ромашке: будет - не будет. Значит, непременно?

- Вернее верного.

- Гм, да. Вот это - новость... Ты когда же, впрочем, приехал?

- Только что. Час назад с поезда.

- Куда же идешь на ночь глядя?

- Хотел к нотариусу зайти, через которого дом покупал, - не найдет ли покупателя за ту же цену, только бы как можно скорее.

- Той же цены, то есть какую ты сам дал, нотариус тебе не даст, раз дело к спеху.

- Да ведь не он же сам будет покупать.

- Это все равно. Кроме того, сейчас поздно уж по нотариусам ходить.

- Я ведь к нему на квартиру хотел.

- Будет гораздо хуже. Завтра ведь будни, найдешь его в конторе, там и скажешь, - кстати, там народ, комиссионера какого-нибудь найдешь или комиссионер к тебе сам прицепится, что точнее... А к одному комиссионеру еще пять прилипнет, - вот они тебе и найдут покупателя, а нотариусу об этом незачем даже и говорить.

- Комиссионеры - это, пожалуй, так... Я об этом даже и не подумал, пробасил сын.

- Ну еще бы. Где же тебе об этом думать, - сказал отец.

- В таком случае, я поверну домой...

- Если чаю не пил, можешь зайти, - кивнул на свой дом отец, - там Марья Гавриловна теперь самовар ставит.

- А Марья Гавриловна все еще у тебя? - вместо согласия спросил сын.

- А почему же ей у меня не быть? Она свое дело справляет. Иди, а я еще погуляю минут десять.

Сыромолотов-сын сказал:

- У меня дом пустой сейчас... У нотариуса я думал чаю напиться.

- Ну вот и иди, - сказал отец и двинулся дальше, а сын грузными шагами направился к дому отца.

Конечно, десяти минут Сыромолотов-отец не гулял: он дал только сыну возможность одному, без него, войти в дом, чтобы удивить этим Марью Гавриловну. Он был слишком встревожен тем, что узнал от сына, и потому только дошел до угла своего квартала и тут же повернул домой, откуда выгнал Ваню (так обычно все звали его сына) несколько месяцев назад.

Именно то, что отец никогда не мог понять, что такое делает и зачем делает сын, и было причиной их последней размолвки, как нескольких до того. Однако Алексей Фомич давно уже привык к тому, что у Вани своя жизнь, как у него своя. Никаких особенных отцовских чувств к нему он не питал и раньше, когда жива еще была его жена, мать Вани, а теперь тем более, когда из него вышел не столько художник, сколько борец на цирковой арене, произошло отчуждение, и, может быть, даже отец прошел бы мимо сына, отвернув от него голову, если бы не простое любопытство, откуда именно он приехал.

Минуты через три, войдя к себе, он услышал от Марьи Гавриловны в прихожей таинственный шепот:

- Алексей Фомич, а у нас Иван Алексеич, - только что сейчас вошел, сидит в столовой.

- А самовар у вас готов? - осведомился Алексей Фомич.

- Самовар сейчас закипит.

- Да вы какой, маленький, конечно, поставили? Поставьте-ка еще и большой: он ведь стаканов двенадцать выпивает, не меньше.

Марья Гавриловна тихо всплеснула руками, однако шепнула:

- Сию минуту поставлю! - и шмыгнула на кухню; у нее появилась и чрезвычайная быстрота движений и таинственность в голосе: приход сына к отцу в дом оказался в ее представлении событием чрезвычайным.

А отец сказал сыну, войдя в столовую, где только что были закрыты ставни и зажжена лампа:

- Я не спросил тебя - ты в Петербурге был только проездом из Риги или пожил там хоть немного?

- В том-то и дело, что насчет войны, что она вот-вот, я слышал в Риге...

- В Риге? Ну, тогда все понятно!

И Алексей Фомич с минуту ходил по своей столовой молча, по столовой, украшенной арабским изречением, написанным готическим шрифтом на дощечке: "Хороший гость необходим хозяину, как воздух для дыхания; но если воздух, войдя, не выходит, то это значит, что человек уже мертв".

Ваня сидел на диване, покрытом белым чехлом, и белая блуза его, тускло освещенная лампой, так странно сливалась с этим чехлом, что делала "чемпиона мира" еще шире, чем был он на самом деле. Чтобы прервать молчание, Ваня сказал в спину шагавшему тяжело отцу:

- Я там, в Риге, две картины написал... Кроме, конечно, этюдов... И даже офортом занимался.

Алексей Фомич ничем не отозвался на эти слова. Подождав, Ваня хотел было сказать еще, что писала рижская газета по поводу его выставки, но отец спросил вдруг отрывисто: