Сергей Сергеев-Ценский - Пушки выдвигают (Преображение России - 5)

- Подождем все-таки телеграмм, - попытался охладить его друг. - К завтраму их будет, конечно, больше, чем пришло сегодня. Завтра будет яснее, что там собственно произошло.

- Но ведь факт останется фактом: австрийский эрцгерцог убит.

- Я думаю, что эрцгерцогов в Австрии и без убитого довольно, попробовал беспечным тоном сказать Сыромолотов, но Людвиг с нескрываемым возмущением исказил вдруг свое обычно благожелательное к нему лицо.

- Что вы, что вы, Алексей Фомич! - выкрикнул он. - Надо же знать, кто такой был Франц-Фердинанд... Это был самый способный из племянников Франца-Иосифа, из племянников, потому что детей у него, кроме Рудольфа, трагически погибшего, не было.

- Вот как! Не было разве? - довольно равнодушно отнесся к этому Сыромолотов. - Так долго на свете жить, как этот Франц-Иосиф, и не позаботиться о такой пустяковине, как наследник, - это, послушайте, даже странно!

- Он и позаботился: убитый негодяями эрцгерцог был прекрасный наследник, - раззадоренно продолжал выкрикивать Людвиг, - и из него должен был выйти выдающийся император!.. Пусть даже не такой, как Вильгельм Второй, но все-таки... незаурядный... И вот его нет... Этого не простит никому история! Нет, не простит!

Сыромолотов наблюдал теперь Людвига Куна, приподняв удивленно брови: тот горячился так, как будто убитый австрийский эрцгерцог был по крайней мере его хороший знакомый.

- История не простит или Франц-Иосиф? Или те, кто правил под его именем? - спросил он.

- В конечном итоге это все равно, разумеется, кто именно, - может быть, даже третье лицо, со стороны, но немцы к такой подлости, как это убийство из-за угла, отнесутся единодушно строго, - вот моя точка зрения!

В это время вошли Карл Кун и мать Людвига, и Сыромолотов заметил оторопелое выражение лица своей "натуры".

- Ты слышал, что сказал мне на прощанье герр Люстих? - обратился старый Кун к сыну.

- Что именно? - встревоженно спросил сын.

- Что это... как бы выразить... хороший предлог к очень большой войне, - с заметным трудом подыскал слова отец и вопросительно вперил выцветающие глаза в горячие глаза сына.

- Я совершенно так же это понял, - не замедлил согласиться сын.

VI

Обед кончился скомканно, и как-то до такой степени не по себе стало Сыромолотову, что он едва удержался от желания взять домой ящик с красками и кистями, чтобы больше уж сюда не являться. А желание было сильное, так что удержаться от него было нелегко. Он решил, впрочем, посвятить портрету старого Куна еще не больше одного сеанса, чтобы облегчить и себя и свою "натуру".

Домой возвращался он по тем же самым улицам, по каким шел утром, но утренней открытости ко всему кругом теперь уже не было в нем. Людей, во множестве возникавших перед глазами на несколько моментов при встрече с ними на улице, совершенно заслоняли те несколько человек, которых он уносил в себе из дома Кунов.

В жизни Сыромолотова вообще мало было людей, которых он мог бы назвать "своими", но до такой остроты, как теперь, он - ему казалось так - никогда раньше не чувствовал "чужих".

В чем именно заключалась их "чужесть", этого он толково объяснить даже самому себе, пожалуй, не смог бы: он чувствовал это инстинктивно, но очень сильно.

Не чужесть даже, а совершенно непримиримая враждебность, какими бы масками внешних приличий она ни прикрывалась. Он не столько доводами рассудка, сколько пространственно ощущал это: ему было тесно идти.

Впечатлительный, как всякий большой художник, он и по улице домой шел как будто не один, а рядом с Людвигом Куном и Тольбергом, с монументальной фрау Люстих и ее тощеватым, но жилистым мужем. Отрывая от них свое внимание для того, чтобы не столкнуться с тем или иным встречным или обойти кого-нибудь впереди из очень медленно идущих, он ни на минуту не забывал, что идет как бы рядом с кучкой чужих людей, начавших было даже и говорить на своем языке в его присутствии.

Не в отношении только себя лично, но и в отношении всех, кого привык он считать своими, чувствовал он теперь их враждебность, несмотря на то, что как будто ничего ведь обидного для него и этих "своих" не говорилось в доме Кунов.

Однако именно то, что не говорилось там, договаривалось ими здесь, на улице, где он почти ощутимо чувствовал их локти. Теперь он сам спрашивал только что оставленных им людей о многом и сам за них отвечал; теперь его раздражали их ответы до того, что мешали четкости его шагов, опутывали ноги. Теперь он спрашивал их и о том, какие художественные достоинства найдены ими в олеографии "Вильгельм II, император Германии", чтобы повесить ее на почетном месте в столовой, и отвечал за них, что дело тут совсем не в достоинствах олеографии, а в том, что это - их Вильгельм.