Жан-Пьер Шаброль - Пушка 'Братство'

-- Будем дрова продавать,-- как-то вечером объявила она, кинув меланхолический взгляд на наши два каштана.

Уже давно в квартале под покровом ночной тьмы растащили доски, приготовленные для строек, и разобра.ли все ограды y палисадников. Одно за другим исчезают деревья. Наши два каштана еще стоят целехонькие, a тупик величественно делает вид, что даже не льстится на ветки, сломленные ледяным ветром.

Газеты негодуют:

"...Венсеннский лес гибнет под топором, и, если не принять строгих мер, к концу осады от него ничего не останется. Окрестные мародеры валят молодые деревца, опустошают поросли, рубят направо и налево посадки с невиданной дерзостью и безнаказанностью. Это уже настоящее дикарство...*

-- A почему бы и нам?..

Когда стемнело, мы запрягли Бижу. Без особых трудностей мы миновали заставу Трон. Дело в том, что теперь на всех парижских заставах мобилей и пехотинцев заменили национальными гвардейцами и дали им в помощь "питомцев Республики" -- юношей в возрасте от семнадцати до двадцати лет, находящихся под командованием Гольца, a с этим народом можно столковаться.

Так как наш кортеж был явно противозаконным, мы постарались проехать как можно дальше от траншей форта Венсенн и углубились в лес со стороны форта Ножан, где, как мы надеялись, нам удастся свалить хоть парочку уцелевших деревьев.

Нам открылся не лес, a настоящее поля боя. Из земли торчали мертвые пни в метр высотой, подобно батальоыам, срезанным картечью на уровне колен. Даже не вылезая нз повозки, мы почувствовали опасность, растерялись. У ям, где выжигали древесный уголь, стояли часовые. Ветер доносил до нас запахи огня, тлевшего под покровом сухой листвы и дерна. Рядом за посадками шла железная дорога на Венсенн. Марта раздала лесорубам топоры и пилы, взятые заимообразно y Коша. Торопыга, Пружинный Чуб и Филибер Родюк принялись за дело, и, хотя старались они действовать как можно тише, удары топорa показались нам громоподобными. Мы зорко оглядывали лесосеку, охраняя "труд" наших товарищей, как вдруг Марта потащила меня за собой -- метрах в трехстах отсюда, на насыпи, светилось три огонька. У железнодорожных путей стояла хижина в три окна. Из трубы весело валил дым. Над дверью, видимо, наспех была выведена надпись: "Кашемировый Лозняк".

-- Hy и черт! Да принюхайся ты, Флоран!

Марта остановилась как вкопанная, ноздри ee жадно раздувались. Она даже по животу себя погладила. Настоящий запах настоящей хорошей говядины. Не крысы, не кошки, не собаки, даже не лошади... a настоящий aромат мирных и счастливых дней.

-- И еще капустой пахнет, -- вздохнула дочь тупика.

До чего же быстро забываешь запахи, всего несколько недель, и уже забыл.

-- Пойдем посмотрим, что это там за принцыт-акие...

И хотя мы добросовестно расплющивали носы о стекло, каждую минуту протирая потевшие окна, нам почти ничего не удавалось разглядеть в полутемной комнате, освещенной двумя керосиновыми лампами и отсветами очага. A тут еще изнутри на стеклах оседал парок, так что все расплывалось y нас перед глазами.

-- До чего же есть охота! Только сейчас почувствовала... Ух, сволочи! -- ворчала Марта, вдыхая запахи, проникавшие сквозь щели в pacсохшейся раме.

Огромные носы, клювастые или картофелеобразные, всклокоченные бороды, провалившиеся глаза, крокодильи челюсти, беззубые пасти -- каждый из сотрапезничавших призраков обладал лишь одной-единственной из перечисленных примет, но зато поистине чудовищной. Порой такая вот образина подымала от тарелки голову, и тогда в свете лампы вспыхивали глаза ночного хищника. Кожа y них была желто-аеленая, трупная; все виио мира не могло хоть на миг придать живые краски этому сборшцу упырей. B ожидании следующего блюда стервятники развязывали свои мешки, хвастаясь добычей. B глубине зальца какие-то тени, сдвинув лбы, резались в карты. Перед очагом шла игра в кости, прерываемая взаимными тычками. Грудастая старуха, какой-то жирный одноногий толстяк, с трудом тянувший свою деревяшку, и длинный костлявый юнец подавали на стол, держа блюда чутъ ли не на уровне колен, да еще гнулись вдвое, будто старались скрыть их содержимое. Время от времени старуха или одноногий требовали тишины, взмахивая руками, словно дирижеры какие:

При крике петуха, при пении задорном Я зажигаю лампу и иду. И спину гну y печи иль над горном, A денег не хватаег на еду!

Должно быть, эта шутовская оратория исполнялась уже не впервой, и какая! -- прекраснейшая "Песнь рабочих", которую пели повстанцы 48 года, и от нее вся эта страшненькая компания дружно заржала. Чета трактирщиков снова замахала руками, снова потребовала тишины: