Мариэтта Шагинян: Четыре урока у Ленина

2

Так был сделан первый шаг в познании особенностей Ленина как агитатора. Но секрет огромной любви к нему миллионных масс, любви не только разумом, но и сердцем, все еще оставался неопределимым. Правда, была уже вполне очевидна разница в том, как, например, почтительно следовала за Августом Бебелем "свита его поклонников и поклонниц", безусловно глубоко любивших Бебеля и преданных ему; и как - совсем не почтительно - кидались навстречу Ленину люди, чтоб только посмотреть на него и побыть около него. Часто наблюдая такие встречи в Москве в 1921 году, Клара Цеткин рассказывает о них в своих воспоминаниях:

"Когда Ленин заходил ко мне, то это было настоящим праздником для всех в доме, начиная с красноармейцев, которые стояли у входа, до девочки, прислуживавшей в кухне, до делегатов Ближнего и Дальнего Востока, которые, как и я, проживали на этой огромной даче... - "Владимир Ильич пришел!.." От одного к другому передавалось это известие, все сторожили его, сбегались в большую переднюю или собирались у ворот, чтобы приветствовать его. Их лица озарялись искренней радостью, когда он проходил мимо, здороваясь и улыбаясь своей доброй улыбкой, обмениваясь с тем или другим парой слов. Не было и тени принужденности, не говоря уже о подобострастии, с одной стороны, и ни малейшего следа снисходительности или же погони за эффектом - с другой. Красноармейцы, рабочие, служащие, делегаты на конгресс... - все они любили Ленина, как одного из своих, и он чувствовал себя своим человеком среди них. Сердечное, братское чувство роднило их всех"*.

_______________

* Ленин и международное рабочее движение, с. 77 - 78; Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, т. 2, с. 469 - 470.

В этих словах нет ничего нового, каждый, кто когда-либо писал о личных встречах с Лениным, неизменно отмечал то же самое - великую простоту, сердечность, товарищество Ильича в его общении с другими людьми. Можно назвать поэтому рассказ Клары Цеткин типичным. Есть в нем только одно, что немецкая коммунистка прибавила от себя. Не услыша этого, как личного признания от самого Ленина, не цитируя какого-нибудь ленинского высказывания в письме или разговоре, а как бы невольно беря на себя функцию психолога или писателя (который может говорить за своих воображаемых героев), она пишет про Ленина: "...он чувствовал себя своим человеком среди них". Если б редактор потребовал от нее на этом месте справку, откуда она это знает, или строгий "коронер" на судебном процессе указал ей, что свидетель не имеет права говорить за других о том, что другие чувствуют, а только за себя, что он сам чувствует, Клара Цеткин вынуждена была бы поправиться и уточнить свою речь таким образом: "Я чувствовала" или "я видела, что Ленин чувствует себя своим человеком среди них". Тогда нужно было бы доискаться, что же именно в отношении Ленина к другим людям (ведь не только простота и сердечность!) вызвало у Клары Цеткин такое признание.

Здесь мы оставим на время книжку воспоминаний и обратимся к другим источникам более общего порядка.

Когда вышло первое издание сочинений Ленина, у нас еще не существовало разветвленной сети кружков политучебы с широко разработанной программой чтения. Каждый вопрос в этих программах охватывал (и охватывает сейчас) много названий книг классиков марксизма, но не целиком, а с указанием только нужных для прочтения страниц, - от такой-то до такой-то. Считаю для себя счастьем, что я избегла в конце двадцатых годов этой пестроты знакомств с книгой по кусочкам и смогла прочитать Ленина том за томом, каждое произведение в его целостном виде. Правда, не имея ни консультанта, ни старшего товарища, который "вел" бы меня в этом чтении, я часто "растекалась мыслью" по второстепенным местам, увлеченная какой-нибудь деталью, и упускала главное. Зато детали эти мне очень потом пригодились. Одна из таких деталей, останавливающая внимание на первых же страницах "Материализма и эмпириокритицизма", помогает, мне кажется, понять очень важную вещь: связь и н д и в и д у а л и з м а в характере человека со склонностью его мышления к теоретическому и д е а л и з м у. Владимиру Ильичу очень полюбилось одно выражение у Дидро. Начав свою полемику с Эрнстом Махом, он приводит полностью всю цитату, где Дидро употребил это выражение. Судя по сноске, Ленин читал французского энциклопедиста в оригинале и сам перевел цитируемое место. Речь идет о беседе Дидро с Даламбером о природе материализма. Дидро предлагает своему собеседнику вообразить, что фортепьяно наделено способностью ощущения и памятью. И вот наступает вдруг такой момент сумасшествия... Далее следует знаменитая фраза Дидро: "Был момент сумасшествия, когда чувствующее фортепиано вообразило, что оно есть единственное существующее на свете фортепиано и что вся гармония вселенной происходит в нем"*. Этот образ чувствующего фортепьяно, на клавишах которого (органах восприятия) играет объективный мир, то есть материально существующая природа, - и которое вдруг сошло с ума, вообразив, что в нем единственном заключена вся гармония вселенной, - захватил Ленина так сильно, что он не только процитировал это место, но и вернулся к нему снова, повторил его, развил и приблизил к нам, дав его читателю в несколько ином ракурсе. У Дидро ударение стоит на мысли, что фортепьяно вообразило, будто в с я г а р м о н и я в с е л е н н о й п р о и с х о д и т в н е м (курсив мой. - М. Ш.). Ленин, издеваясь над "голеньким" Эрнстом Махом, пишет, что, если он не признает объективной, независимо от нас существующей реальности, "...у него остается одно "голое абстрактное" Я, непременно большое и курсивом написанное Я = "сумасшедшее фортепиано, вообразившее, что оно одно существует на свете"*. Казалось бы, это опять та же цитата из Дидро, - но не совсем та! Ильич ставит знак равенства между "сумасшедшим фортепиано" и местоимением первого лица единственного числа "Я". Он как бы центрирует внимание не на второй мысли Дидро (что "сумасшедшее фортепиано" вообразило себя творцом гармонии вселенной, носящим весь объективный мир внутри себя, как позднее "Мировой Разум" Гегеля); он попросту выбрасывает эту вторую половину фразы, чтоб она не двоила внимания читателя, и подчеркивает первое утверждение Дидро, что "сумасшедшее фортепиано" вообразило себя о д н и м н а с в е т е. И больше того, оно превратилось в "Я" с большой буквы. Но когда "Я" с большой буквы становится центром мира и оно существует в единственном числе, что же делается с бедным "ты", со всеми другими познающими субъектами? Не перестает ли каждое "Я" реально чувствовать бытие каждых "ты", не становятся ли эти "ты" для него лишь порождением его собственных идей? Так от крайнего т е о р е т и ч е с к о г о с о л и п с и з м а Беркли незаметно в уме читателя прокладывается мостик к к р а й н е м у п р а к т и ч е с к о м у и н д и в и д у а л и з м у в характере человека, заставляющего его как бы не чувствовать бытие другого человека рядом с тобой с той же убедительной реальностью, с какой ты ощущаешь глубину и реальность своего собственного бытия.