Антон Якименко - Прикрой, атакую! В атаке — «Меч»

Я смотрю на собравшихся в зале и предлагаю почтить память Черкашина, Демина, Николая Зав — ражина. Все встают. В наступившем безмолвии говорю:

— Пока живут люди, память о погибших героях всегда будет мерилом человеческих деяний и поступков.

Выступает майор Черненко, мой заместитель. Мы встретились с ним давно, еще на Волховском фронте, вместе летали, вместе дрались с фашистами. Потом он ушел с повышением, служил в одном из полков нашей дивизии. А теперь он мой заместитель вместо Матвея, принявшего полк в нашем же корпусе.

Всегда мрачноватый, суровый, Черненко сегодня иной — сияющий, радостный: наши войска освободили Днепропетровск — родину Николая Никифоровича. Стройный, подтянутый, отбросив назад черные волосы, он говорит:

— Как хороша наша Родина, как хороша Украина, как сильна наша армия, освободившая Харьков, Запорожье, Мелитополь, Днепродзержинск, родной мне Днепропетровск и сотни других городов. Но что от них оставили немцы? Вспомните, дорогие друзья, Полтаву…

Я вспоминаю. С аэродрома Сокольники мы ушли под Полтаву. Город горел. Пожар был настолько сильный, что дым поднимался на несколько тысяч метров. Гарь, висевшая в воздухе, затрудняла полеты в этом районе. Ничего подобного я не видел.

В сорок первом году мне довелось увидеть горящим один из запорожских заводов, кажется, алюминиевый. Это было страшное зрелище. Но Полтава горела сильнее, страшнее.

Тронув усы чубуком курительной трубки, Черненко продолжил свое выступление:

— Я знаю, что натворили враги в Днепропетровске, и это всколыхнуло во мне еще большую ненависть. Я ее чувствую, будто болезнь. Она распирает мне грудь, не дает мне дышать… Она зовет меня в небо, в бой. Если я раньше сражался с фашистами зло, то теперь я злее во сто крат…

Верно, Черненко дерется зло и отважно. На его личном счету десять-двенадцать сбитых. Награжден двумя орденами Красного Знамени. Впервые вижу его таким: красивым, одухотворенным. Замечаю: майором любуются все, и больше всего «морячка» — миловидная девушка-воин из нашей технической части. Я не знаю ни имя ее, ни фамилию. Ее все называют морячкой, потому что она из Одессы, из рыбацкой семьи, и носит тельняшку. У нее красивые волосы, голубые глаза. «Как у Черненко», — думаю я и невольно вижу их вместе.

Что же плохого, если люди находят друг друга? Правда, Черненко женат, но вот уже больше двух лет как потерялась его семья — жена и ребенок. Ни слуху ни духу, несмотря на запросы, письма. Что такое два человека в пучине войны? Гибнут сотни и тысячи. Немцы бомбят не только войска и военную технику, но и школы, больницы, поезда с красным крестом, беженцев на дорогах…

Время идет. Выступают один за другим летчики, техники. Ужин подходит к концу, я поднимаю стакан:

— Товарищи!..

Все сразу затихли, все глядят на меня, ждут, что я скажу. Я понимаю, длинная речь сейчас ни к чему — люди устали, хвалить никого не надо — хвалили, вскрывать недостатки — не время, мы скажем о них на разборе полетов, на комсомольском и партийном собраниях. А сейчас надо поставить задачу. Общую, на дальнейшее.

И вдруг в тишину врезается тонкий, вибрирующий гул приглушенных моторов, удары зениток, близкие взрывы бомб. Показалось, раскололась сама земля. Я гляжу в окно. Зловещее пламя, полыхнув за околицей нашей деревни, осветило полнебосвода тревожным мятущимся светом и сразу угасло.

Быстро, без суеты, без шума люди вышли на улицу, стоят около дома, молчат. Вдали затихает гул моторов бомбардировщика.

— На пустырь уронил… Можно не беспокоиться, — говорит Чувилев, и все возвращаются в дом, занимают свои места и снова глядят на меня, ждут. Я говорю:

— Друзья! Выпьем за чистое небо над Родиной.

Все поднимаются…

Середина января. Хитровка. Это небольшая площадка северо-восточнее Кировограда. Одним концом она упирается в небольшую деревню, другим — в Черный лес. Так называют лесок, наполовину сожженный фашистами.

Почти не летаем. Снег валит непрерывно. Иногда он кончается, но его сменяют туманы. Так они и чередуются. Кажется, этому не будет конца.

Черно в небе, черно на душе. Погиб Николай Черненко. Это случилось на третий день после новогоднего вечера, после его выступления, в котором каждое слово — безграничная вера в близость Победы. Вместе с ведомым он прикрывал Ил-2, когда тот корректировал огонь артиллерии. Его сбила зенитка, а может, и пулеметы. Даже на Иле опасно висеть над линией фронта. На бронированном Иле! А на Яке тем более. Каждая пуля, каждый осколок может обернуться бедой. Я говорил комдиву: «Нельзя посылать в такую погоду. На высоте пятьдесят-семьдесят метров летчик почти беззащитен. Его собьет любой автоматчик». «Надо», — сказал командир. Понимаю, что надо, но возможности тоже имеют пределы.