М. Загребельный - Лев Троцкий

Когда шестнадцатилетний Лев покидал Одессу, он и подумать не мог, что через два года его ожидает узилище, ссылка, что вот-вот придет конец размеренному ходу жизни отличника, который благодаря успешному отцу, крепкому и зажиточному роду не знал, что такое материальная нужда. Но высокообразованный благодаря семье Шпенцеров и добросовестным преподавателям немецкой школы юноша с пытливым умом наверняка осознавал и почувствовал атмосферу конца эпохи, конца столетия. Царская Одесса являла собой блестящую иллюстрацию неразрешимых противоречий, сопровождавших развитие экономики, общества и вековых монархических устоев, замешанных на отсталости и постыдных суевериях (вроде «тяжелого» понедельника или попа, который перешел дорогу). Там, в школе, Троцкий столкнулся однажды с извечной формулой раболепия, с которым он будет всю жизнь бороться. Он критически отозвался о директоре. Одноклассник возмущенно одернул его, потому что о директоре нельзя так говорить. Лев изумился: «Почему?» И удостоился назидания: «Да ведь он же начальник. Если начальник прикажет тебе на голове ходить, то ты обязан ходить, а не критиковать».

Одесса, морской порт первостатейной важности, локомотив капитализма на юге империи, задыхалась от режима бездушия и чиновничьего формализма. В самом полицейском городе властвовал бывший контр-адмирал Павел Зеленый. Лев один раз слышал и видел его со спины: «Градоначальник стоял во весь рост в своем экипаже, хриплым голосом испускал на всю улицу ругательства и потрясал вперед кулаком». Однажды Павел Зеленый встретил в буфете знаменитого дрессировщика. Рявкнул: «Встать!» Артист невозмутимо остался сидеть. Градоначальник не унимался: «Ты, олух! Я – Зеленый!» Основатель «уголка Дурова» пообещал вступить в беседу, когда его визави созреет. Вечером на арену цирка Одессы выбежала зеленая свинья. Гастроли запретили. Школьные одесские годы воспитали во Льве оппозиционера: «Откуда? Из условий эпохи Александра III, из полицейского самоуправства, помещичьей эксплуатации, чиновничьего взяточничества, национальных ограничений, из несправедливостей в училище и на улице, из близких связей с крестьянскими мальчиками, прислугой, рабочими, из разговоров в мастерской, из гуманного духа в семье Шпенцера, из чтения стихов Некрасова и всяких других книг, изо всей вообще общественной атмосферы».

В 1896 году мыслящие люди в России очередной раз убедились в никчемности царизма. Празднование в мае в Москве коронации Николая II окончилось давкой среди собравшихся числом до полумиллиона на Ходынском поле. Тысячи людей погибли из-за бездарной и преступной организации торжеств, в том числе на основе банального казнокрадства, а императорская чета вечером отплясывала кадриль на балу у французского посла. Впрочем, править Романовым оставалось недолго. В том же 1896 году, после полицейской Одессы и немецкой интеллектуальной муштры, непрестанных споров о высоком в семье двоюродной сестры Лев Троцкий очутился в провинциальном Николаеве, в слабеньком бурсацкого уровня училище, куда мог и не ходить.

Что делать, когда тебе семнадцать, ты самоуверен, уже научился расслабляться с папироской и парой пива? Влюбиться – это раз, а два – увлечься нелегальными и конспиративными, дающими выход максимализму и страсти к самоутверждению «новыми течениями». Лев завел дружбу с чехом Швиговским, ведь тот читает газеты на немецком, осведомлен о «народниках», марксистах и прочих, достает запрещенные книги. А главное, как садовник, живет в отдельном однокомнатном домике. Там собирается молодежь, иногда приходят вчерашние ссыльные, которых отпустили под полицейский надзор. Они, предтеча старых большевиков, которые в будущем немало поспособствуют низложению Троцкого, сыпали именами и кличками борцов за светлое будущее, воодушевленно и снисходительно делились былями и небылями о собственных подвигах. Наверное, атмосфера этих посиделок во главе с «бывалыми» была сродни тем бесконечным выяснениям отношений, которые сопутствуют копанию в делах забытых советских диссидентов и «шестидесятников». Как выразился бы сам Троцкий, от них идет «запах затхлости».

Сама фигура Швиговского вызывает большие сомнения. Не успел его однокомнатный домик обрести славу подпольного центра, как его хозяин перебазировался в другой, пообширнее, сад с просторной избой. Места уже хватило для организации и проживания под его покровительством «коммуны» из шести-восьми «смутьянов». И все им сходило с рук, даже когда «коммунары» принялись агитировать единственного наемного рабочего в саду (других николаевских рабочих они попросту не знали). А каналья оказался «ряженым», жандармом, скрылся от непрошеных учителей с кипой их запрещенных книг. Правда, в разгроме созданной вскоре на месте кружка-коммуны подпольной структуры Троцкий обвинил некоего плотника, который сочинил на украинском думу о Карле Марксе, а потом выдал полиции всех, кто вместе с ним ее распевал.