Даниил Коцюбинский - Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна

Он, клятый, знает, что мужику нужен дурман. А кроме церковного дурмана, ничего нет…

Вот сказал мне раз Бадьма: «Убери от царя церковь – он будет или первый разбойник, иль последний дурак… Церковь его держит… И не только церковь, сколь церковники!» Вот.

А Бадьма знал, што Гермогешу он как-нибудь возьмет, а с Илиодорушкой яму труднее справиться… Илиодорушка написал Папе очень дерзкое письмо… Вот что он написал:

«Государь мой, Владыко земли! Мне больно видеть тебя в обмане, каком ты живешь. Тобой и твоим домом, твоей женой и дочерьми владеет грязный, развратный мужик… А может, и похуже што… Глядя на его мерзостныя деяния, я постиг, што он антихрист». Ну и потом много погани про девок и баб… Папа прочел и сказал: «Никогда не думал, што наши святые монахи – таки развратники… Потому такое не может написать человек непорочный». Вот.

Дале Илиодорушка пишет Папе: «Царь, не кидай меня в тюрьму, ибо за мной пойдет народ! Он зубами разгрызет замки, и станет моя тюрьма дворцем… и мрак – огнем, ибо мои братья во Христе возведут меня на таку высоту… о которой ты, ведомый антихристом и твоими продажными властителями, – и не помышляешь. Царь Государь! Не кидай в тюрьму того, кто будет володеть твоим народом, кто будет владыкой их душ и помыслов! И ты думаешь, што дух мой усмирят твои жандармы, твои подкупные тюремщики! Бойся той минуты, когда мои братья во Христе откроют мою тюрьму!» Еще много написал этот черт в монашем одеянии.

И когда Папа прочел, то сказал: «Не понимаю, кто это. Преступник или сумасшедший?» И вот тут-то Бадьма показал свою лисью повадку, свое двухличие. Спровадив этих бешеных козлов и все еще заметая след (авось, пригодится), он написал Папе:

«Перед моими глазами разыгралась гроза, когда два священнослужителя, истинно преданные Престолу, ушли посрамленные. Ушли изгнанниками… ибо их поразил царский гнев. И вот умыслю – как сие случилось? Почему эти два мужа, известные не только святостью, но и сильные духом, – попали под опалу? И кто в этом виновен? И понесет ли виновный кару? Ибо ты, Государь, как миропомазанник, велик в своей справедливости… Силен в гневе и милости. И ответствую я в мыслях своих: нет виновных, не будет боле Царского гнева… а сие есть ошибка: оба эти праведника: Епископ Гермоген и отец Илиодор, влекомые желанием охранить Престол твой, узрели в деяниях „Новаго“ такое, что им показалось недостойным, и потому, призвав „Новаго“, они сделали ему пасторское внушение и взяли с него клятву, что он вернется в деревню и боле никогда не переступит священного для всей Руси порога Дома Твоей Обители, где растет и крепнет наш будущий Царь и Властитель – Твой, Государь, наследник. И взявши сию клятву, веруя в святость ея (как пастыри церкви веруют клятве перед Святым Евангелием), они отпустили Г. Е. с миром. А он же?

Быть может, влекомый помыслами, которые сильнее клятвы… нарушил сию.

И может, во гневе своем на сих праведников – лишнее об них молвил, и сие вызвало гнев Твой. Но, Государь мой! Глас народа – глас Божий, и сей глас (именем Государственной думы) говорит нам, что г. Новый не достоин милости Твоей… И молит тебя – отпусти его!»

А дале он свои сладкие слова задобрил целым рядом выписок «обо всех поганях», которые собрал «муж праведный – отец Илиодор». Бадьмы кум.

А мало того, што послал эти записки во дворец, еще направил их в Государственную думу, передав сам все Пузатому. Вот.

Это уж не двухличник, а сатана о трех лицах. Мне – улыбается. Илиодорушке – улыбается. А Пузатому обоих предает… Эх, кабы да на него – веревку! Погоди, придет твой час!

Хитер Петруша, а мужик – хитрее. Вот он каналия, что сделал: собрал бумажки, чтобы меня – пугнуть… И страшного-то в бумажках этих немного: поп 12, дьявол, послал бумажку о радениях… Будто хлыстовали.

Экий дурак… нешто не понимает, што кто мово меду попробовал тот навек мой друг… и никаким сахаром вкус не отшибешь. Еще поганая бумажка: енеральская дочь Леночка… мной будто… <���…> …а того не знают, скоты поганые, что Павловичи, обе – и матка и дочка – дырявые были… Нешто такое докажешь? Печати ж моей нету и надписи тож. Экие дураки!

Ну, позвал это меня Петруша и говорит (это, почитай, в 1910 году было – за год, што ли, до его гибели…).

Вошел в кабинет. А он грозности этой напустил. Сидит, как петух на воротах, и будто не видит меня… А я в него вглядываюсь и шепчу: «Сдайся, сдайся, сдайся!»

Вижу – затрепетал, того и гляди закричит, а я еще глубже глазами колю. А он: «Ты што колдуешь?!. Захочу, выгоню вон… в тюрьме сгною!..» А у самого – руки дрожат и в глазах муть. А я ему: «Руки, барин, коротки, – ты меня – в тюрьму, а я тебя подале… Из тюрьмы – вернешься, а оттуль – нет пути…»