Даниил Коцюбинский - Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна

И он испугался. Даже в лице переменился: «Значит, – говорит, – новое затевается?» – «Новое, новое, свое…» Он отошел.

Потом поздно ночью пришел, сел со мной рядом. Я в углу дремал. «Вот, – говорит, – слушай. Из головы это у меня не отходит, как ты сказал: „Я – сам от себя!“ Вижу, сила большая в тебе». Я молчу.

«Ну… сила, говорю, большая. А большому кораблю – большое плавание». Я молчу, а чувствую, как в жилах у меня кровь переливается. «Что это, – думаю, – дьявол-искуситель, или сама судьба ко мне пришла?» Гляжу на него и – шепчу: «Да… сила большая. Решился так, что мне в столицу надо». – «Куда?» – «Туда, где большие бояре царские, где царь-батюшка и царица-матушка», а… у меня в ушах звон. «Повезу тебя в Петербург, – говорит, – повезу – будешь в золоте ходить. Помни тогда своего благодетеля». А я молчу. «Что, егумен, что ли?» – говорит. Я ему в ноги поклонился. «Коли, – говорю, – ты моя судьба – то как я тебя забыть могу?! Куда поведешь – туда и пойду за тобой, только теперь, – дай одумать судьбу свою». – «Думай, – говорит, – благословляю… А уже утром разговор писать будешь». И ушел… А утром он мне сказал: «Теперь ты мне ближе брата, точно мною рожден. Скажу тебе, что поведу тебя к архимандриту Феофану – святой он старец. Духовник царицын – титулярный. С тем – ты в его душу войдешь, как в мою вошел, что судьба твоя великая, дорога перед тобой – широкая. Понравишься ему – перед тобой – великий путь. А уж он об тебе – наслышан».

Было это не то в 1903, не то в 1904 году. Нет, в 1902. Потому, что года за 2 до войны с Японией.

Позвал это меня архимандрит и говорит: «Получил письмо из Санкт-Петербурга, пишут, чтобы тебя привезти. Крепко тобой интересуются. Не токмо архимандрит Феофан, а барыня одна… из великих княгинь которая… – едем». – «Твоя, – говорю, – воля. Велишь ехать – так поедем».

Оглядел это он меня и говорит: «Приодеть тебя надо, а как таким поедешь в столицу». А я и говорю: «А пошто одевать меня – хоть в пяти водах мой, сразу барином не сделаешь, и не надо, чай-от, не барина, а мужика ждут».

«Мужика-то – мужика, – говорит, – а все же дух от тебя нехороший». – «А, пущай, – понюхают мужицкий дух».

Так он и свез меня.

И было это под Зимняго Николу. Помню это, никогда мне этого дня не забыть… Потому с этого дня моя судьба повернулась, как поворачивается подсолнух к солнышку. Повели это меня к отцу Феофану. Подошел я к нему под благословение. Впилися в глаза мы: я – в него, он – в меня… И так-то у меня на душе легко стало. Будто не я к нему за ключами, а он ко мне. «Гляди, – думаю, – меня не переглядишь… Моим будешь! Будешь, будешь!» И стал он моим.

Не то благодействую, не то уживаюсь… не то скучаю… Потому хоча и возил он меня и показывал, как райскую птицу, и восчувствовал я, что хотя и позолотилась моя судьба, но что-то в моем сердце подломилась. И так мне было и сладостно и грустно… Понял я, что моей мужицкой свободе – конец пришел. Что будут они все со мной в мужичка играть, а что мне их, господ, их хитрости постигнуть надо, а не то мне скоро – крышка, капут. Тут-то и разбилась моя дорога в два конца.

Папа… что ж, в нем ни страшного, ни злобного, ни доброты, ни ума… всего понемногу. Сними с него корону, пусти в кучу – в десятке не отличишь. Ни худости, ни добротности – всего в меру.

А мера куцая – для царя маловата. Он от нее царской гордости набирает, а толку мало. Петухом кружится. И тот мучается. Только у него все иное… Все полегче… одначе, чувствует: не по Сеньке шапка.

Мама – это ярый воск. Свеча перед лицом всего мира. Она – святая. Ибо только святые могут вынести такую муку, как она несет. Несет она муку великую потому, что глаз ее видит дале, чем разум разумеет. Никакой в ней фальши, никакой лжи, никакого обману. Гордость – большая. Такая гордая, такая могучая. Ежели в кого поверит, так уж навсегда обманешь ее.

Отойдет от нее человек, а она все свое твердит: «Коли я в него верила, значит, человек стоящий». Вот.

Такая она особенная. Одну только такую и видел в своей жизни. И много людей видал, а понятия об ей не имеют. Думают, либо сумасшедшая, либо же двусмыслие в ней какое. А в ней особенная душа. И ей, в ее святой гордости, никуда, окромя мученичества, пути нет.

О чем бы ни писал, все к одному вернуться надо. Как удержать власть над Мамой… Потому ей – замест Папы хоча. Бывает, найдет на яво такое. Хошу, мол, штоб по мояму было. Тогда он, как бык сорвавшись, делов понаделает? А все же нам всем хорошо известно, что большие дела делать – значит с Мамой в ладу быть.