Александр Андреев - Богдан Хмельницкий в поисках Переяславской Рады

Варшаве было выгодно, чтобы боярская Москва в десятый раз показала всему миру свое варварство и она сделала пушкинские речи достоянием всей Европы. Польские дипломаты спокойно ответили, что подобные обвинения не стоят даже потраченных на них чернил и уж совсем не нужно из-за них проливать человеческую кровь.

Пушкин ответил, что московский царь, чей отец совсем недавно был обычным боярином, никак не может терпеть уменьшение своей чести, потому что бог так возвысил его перед всеми земными владыками и монархами, и потому что помазаннику божьему такие хамства терпеть не пристало, а затем понес и совсем неудобоваримые речи:

– Если вы не хотите казнить виновных в царском оскорблении, то взамен отдайте Смоленск и Чернигов и заплатите за бесчестье шестьдесят тысяч червонных золотых. А не дадите, мы напишем турецкому султану и крымскому хану, что вы их в своих книжках дурно описываете. Тогда они заодно с нами пойдут на вас, как и Войско Запорожское.

Устав от обилия своеобразных умственных способностей царского посла, Варшава выразила свое недоумение Москве, из которой очнувшийся царь ответил, что Смоленск он не требует, потому что готов вместе с Польшей защищать свои земли от турецко-татарской агрессии. А за частное издание антимосковских памфлетов, к которому никакого отношение не имеют, конечно, ни сенат, ни король, хорошо бы все же кого-нибудь казнить и вообще ввести в Речи Посполитой закон о смертной казни за свободу слова.

Вся Европа с хохотом и с некоторым недоверием, что подобный государственный идиотизм все еще возможен в просвещенном XVII веке, пересказывала и обсуждала удивительные подробности пушкинского посольства в Варшаву, отношения которой с Москвой резко осложнились. Многие просвещенные европейцы стали называть Московское царство варварской страной, а старшина просила своего гетмана не связываться с Кремлем, где сидит на престоле подобное боярское чудо-юдо.

Улыбающийся Хмельницкий старшину слушал, но царю писал, что «казаки не замышляют и никогда не будут замышлять на Москву никакого зла». Тайная характерная стража постоянно давала ему перехваты лживых сенатских писем в Боярскую Дума: «Король по дружбе предупреждает царя, своего любезного брата, что Хмельницкий по наущению турок, соединяется с татарами и думает ворваться в Московское царство. Он даже просил у нас войско на Москву».

Читал великий гетман царские ответы на магнатские письма, в которых Алексей Михайлович советовал Яну Казимиру самому разбираться со своими подданными и не боялся неотбиваемого даже Войском Запорожским страшного удара с востока.

Много сил и времени занимали у гетмана и переговоры с Турцией, всерьез предлагавшей Украине свой протекторат за помощь крымской орды, с которой Хмельницкий спокойно договаривался и без Стамбула. Богдан понимал, что своенравный хан не очень боится маленького султана, а с продажными визирями всегда можно поговорить золотыми монетами. С командами слабого султана действовать с украинскими казаками заодно, хан получал повод упрекнуть гетмана в недружеском давлении на Бахчисарай со всеми вытекающими от такого давления последствиями. Богдан прозорливо видел, что Турция, этот больной ребенок Европы, в недолгое историческое время потеряет всякое политическое значение и обломки былого величия насмерть завалят Украину. Хмельницкий аккуратно и нежно тянул, тянул и тянул переговоры Чигирина и Стамбула – тайная стража докладывала ему, что узнавшая о его турецких контактах Варшава испугалась их по-настоящему, и этот нервный испуг короля и сената давал и давал гетману бесценное мирное время для укрепления украинской армии и державы, спасал бесценные жизни отчаянных удалых казаков, которых несмотря на все усилия Богдана, становилось все меньше.

Дергающийся в бесконечном политическом краковяке Ян Казимир ни с того, ни с сего, а только от своего большого ума прислал Хмельницкому удивительный приказ распустить казачество и потушить днепровский мятеж. Богдан вежливо попросил короля выдать ему своего кровного врага Чаплинского, на что получил традиционный отказ. Богдан продуманно взорвался и громко рявкнул, что пошлет свои полки за этим нравственным уродом и вечным польским позором:

– Если я выступлю на Варшаву – будет вам вечная память!

Шляхта уверенно рванулась к уже привычному Гданьску, а Украина с удовольствием повторяла за своим выигрывавшим и выигрывавшим мирное время кумиром его блестящие афоризмы. Из Киева со страху сбежал даже псевдовоевода Кисел, и не сумевшие сдержаться немногочисленные варшавские сенаторы стали на всю Речь Посполитую требовать уничтожить Хмельницкого, который, тысяча дьяболов, хитрее лисицы, «иначе нас ожидают печальные последствия его коварства». Богдан с удовлетворением читал еженедельные информационные обзоры тайной стражи и посылал посольства в Швецию, Трансильванию и туда, куда можно и нельзя, и везде и всюду одерживал дипломатические победы, и с относительным спокойствием за возможный южный фронт читал любезно переданную ему из Бахчисарая копию письма ставшего совсем дружелюбным хана Ислам Гирея королю Яну Казимиру: «Кто будет пакостить казакам, тот татарам не друг и не брат и договора нашего под присягой нарушитель!»