Владимир Хазан - Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том I - Россия – первая эмиграция (1879–1919)

Еще – благодарю Вас за травку. Вы, может быть, и не представляете, как она мне нужна и как мне хотелось ее иметь. У меня совсем особые отношения – глубокое почитание – к Илье Пророку, и гора Кармил мне тоже очень нужна 29. Так все в присланной Вами травке и сочеталось! Дорогой она немного пострадала, но не пропала: я ее наклеила, и все было этим спасено. Потом она будет заключена под стекло и повешена на подобающем ей месте. Когда приедете, Вы ее увидите. Может быть, в Вашей деловой жизни и не совсем понятно это маленькое пристрастие к видимому пустяку, но ведь всякий символ по форме обычно пустяк, а между тем есть что-то в жизни, которое иначе, как символом, и не реализуешь.

Как же Ваше здоровье? Последовали ли Вы нашим дружественным советам? Или по-прежнему работаете без всякой меры и попечения и жалости к себе? И<���ван> И<���ванович> хочет Вам написать несколько слов, а я на этих вопросах – думаю, что Вы, быть может, найдете минутку нам ответить? – закончу мое письмецо.

Еще раз спасибо сердечное за доброту и память.

Душевный привет и пожелания многих радостей к Новому Году!

Татьяна Манухина

Далее – рукой И.И. Манухина:

Дорогой Петр Моисеевич,

Когда существовали «американские дядюшки», я думал, что семьи, связанные с ними, испытывали что-то аналогичное тому, что мы – не от «дядюшки» и не от «американского», а от Вас – переживаем в эти дни. Травка от Ильи Пророка… 1000 франков (за что, милый? почему мне 1000 фр<���анков>? Сейчас они оказались мне очень кстати, но, может быть, и Вам они также кстати?)… два ящика чудесных фруктов… Спасибо Вам, большое спасибо! Но ведь «спасибо» мало. Что же мы можем сделать для Вас? У нас, ни кругом нас, тут ни пещеры Ильи Пророка, ни денег, ни фрукт… Верьте только в нашу искренюю любовь, в столь же искреннюю благодарность и во

всегдашнюю радость Вас видеть и излить при встрече эти чувства, которые мы всегда к Вам питаем. От всего сердца прошу Бога Вас порадовать.

С Новым Годом!

Ваш И. Манухин

Рутенберговское благородство и чувство справедливости проявлялось не только «после драки». По свидетельству мемуаристки, известный революционер-народник Г.А. Лопатин рассказывал ей следующий эпизод, произошедший в большевистской тюрьме:

Некий Павлов, не то комендант Петропавловской крепости, не то начальник стражи, особенно нагло донимал политических заключенных и после убийства Шингарева и Кокошкина стал еще пуще глумиться над ними. Однажды он стал особо грубо придираться к бывшему министру религиозных дел при Временном правительстве, человеку тихому и физически слабому <���Карташеву>. Рутенберг был свидетелем этой сцены. Сжав кулаки, он тяжелым шагом надвинулся на Павлова и угрожающе произнес: «Отойди сейчас, а не то я тебя…» Случилось чудо. Вооруженный стражник отступил перед арестантом и с тех пор притих (Эттингер 1980: 53).

За столь решительную выходку могло, разумеется, последовать суровое наказание, но – судьба Рутенберга хранила. Ложным оказался слух, о котором рассказывает в своих мемуарах Н. Сыркин, что он был якобы расстрелян большевиками:

В ноябре 1918 года мне с уверенностью рассказывал эсер и антибольшевик полковник Лебедев 30, с которым я встретился в Вашингтоне, что большевики несколько месяцев назад расстреляли Рутенберга.

Мы тогда горько оплакивали нашего Рутенберга (Syrkin 1919: 3).

Рутенберга, к счастью, не расстреляли, и в марте 1918 г. он был освобожден. Пасхальный седер 1918 г. он справлял в доме Моносзонов, родителей Р.Н. Эттингер 31, куда попал по воле случая. Впоследствии Роза Николаевна вспоминала, что Г.А. Лопатин, с которым она была знакома через С. Ан-ского, просил подыскать убежище для освободившегося из большевистского заключения М.И. Терещенко.

Я вызвалась устроить его в нашей квартире на Петроградской стороне (на Большом проспекте), – рассказывает Р.Н. Эттингер, – где в одной из комнат был прямой выход на лестницу, и таким образом его пребывание в нашей квартире могло быть скрыто от посторонних глаз, и даже от моих родителей, потому что была не вполне уверена, согласятся ли они на такой риск. Но я недооценила мужества моей матери (Эттингер 1980: 51).

Вместо Терещенко, однако, явился Рутенберг, попросивший приютить его на две недели. Все это время, вспоминает Р.Н. Эттингер, он

провел в своей комнате, принимая у себя ограниченное число знакомых и друзей. Чаще других к нему приходила его младшая сестра Рахель, к которой он был очень привязан. Обедал и ужинал он вместе с нами, очень сдружился с моей матерью и в беседе с ней любил вставлять словечки на идиш. Много времени проводил в моей комнате, подбрасывая дрова в печь, изредка сидел, глубоко задумавшись, иногда говорил о текущих событиях с отчетливой резкостью, с вдумчиво вспоминающим взглядом. Говорил, что научился топить печи в крепости, и это занятие развлекало его и занимало его руки, тяготившиеся бездельем.