Алексей Щербаков - Сталин против Троцкого

Стоит отметить, что Новороссия, то есть Причерноморье и Приазовье, сильно отличалась от центральной России. В последнем случае были распространены «вишневые сады», то есть помещичьи хозяйства, не дававшие дохода, а то и вовсе убыточные – да еще и заложенные. И параллельно общинное крестьянское землевладение с мельчайшими наделами, которые с трудом кормили сами себя.

А вот в Новороссии существовали крупные сельскохозяйственные предприятия, производившие зерно на продажу. Именно они-то и «кормили Европу». Владели такими хозяйствами как традиционные помещики, сумевшие-таки перестроиться после отмены крепостного права, так и иные люди – немцы-колонисты и «арендаторы».

«Особую группу составляли немцы-колонисты. Среди них были прямо богачи… Дома у них были из кирпича под зеленой и красной железной крышей, лошади породистые, сбруя исправная, рессорные повозки так и назывались немецкими фургонами… Над ними высилась фигура Фальцфейна, овечьего короля… Тянутся бесчисленные стада. – Чьи овцы? – Фальцфейна. Едут чумаки, везут сено, солому, полову. – Кому? Фальцфейну… Имя Фальцфейна звучало как топот десятков тысяч овечьих копыт, как блеянье бесчисленных овечьих голосов, как крик и свист степных чабанов с длинными гирлыгами за спиной, как лай бесчисленных овчарок. Сама степь выдыхала это имя в зной и в лютые морозы».

Методы труда тут были тоже совсем не патриархальные.

Вот как описывал хозяйство своего отца Троцкий в книге «Моя жизнь»: «На пригорке у пруда стояла мельница. Дощатый барак укрывал десятисильную паровую машину и два постава… Мельница работала не только для экономии, но и на всю округу. Крестьяне привозили зерно за 10–15 верст и платили за помол десятой мерой».

Заметим, что для центральной России паровая машина была большой редкостью. А ведь Давид Бронштейн был далеко не сверхбогатым магнатом – скорее средненьким хозяином по меркам тем мест. Имелись в южноукраинских степях господа и побогаче.

А вот как был организован трудовой процесс:

«… Постоянных рабочих, не покидавших экономии круглый год, было немного. Главную массу, исчислявшуюся сотнями в годы больших посевов, составляли сроковые рабочие – киевцы, черниговцы, полтавцы, которых нанимали до Покрова, то есть до первого октября… Были косари, которые приходили в Яновку лет десять подряд… Иные являлись во главе целого семейного выводка. Шли из своих губерний пешком, целый месяц, питаясь краюхами хлеба, ночуя на базарах.

За четыре летних месяца косари получали 40–50 рублей на хозяйских харчах, женщины 20–30 рублей. Жильем служило чистое поле, в дождливую погоду – стога. На обед – постный борщ и каша, на ужин – пшенная похлебка. Мяса не давали вовсе, жиры отпускались только растительные и в скудном количестве. На этой почве начиналось иногда брожение. Рабочие покидали жнивье, собирались во дворе, ложились в тень амбаров животами вниз, загибали вверх босые, потрескавшиеся, исколотые соломой ноги и ждали. Им давали кислого молока, или арбузов, или полмешка тарани (сушеной воблы), и они снова уходили на работу, нередко с песней».

Тут стоит кое -что пояснить. «Питаясь краюхами хлеба» – это был в Российской империи всем понятный термин «идти за кусочками».

Означал он то, что когда у крестьян заканчивалась еда, то они шли побираться. При этом они не были профессиональными нищими. Последние-то были хорошо организованы, занимали церковные паперти и прочие доходные места, ориентировались на представителей зажиточных слоев – и отнюдь не на краюху хлеба. «За кусочками» шли голодающие крестьяне – и просили у своих. Вот так жили в «России, которую мы потеряли».

Справедливости ради стоит сказать, что Давид Бронштейн не являлся каким-то «жидом-кровопийцей» из антисемитской мифологии. Такие же условия труда были у всех землевладельцев – русских, украинцев, евреев и немцев-колонистов. Иначе и быть не могло. В другом случае все батраки ушли бы туда, где платят лучше. За попытку повысить плату рабочим такого могли и убить. Были случаи.

Сельхозпредприятие Давида Бронштейна было «заточено» под экспорт зерна.

«Появляются скупщики с медными сосудами и весами в аккуратных лакированных ящиках. Они делают пробу зерну, предлагают цену и суют задаток. Их принимают вежливо, угощают чаем и сдобными сухарями, но зерна им не продают. Они мелко плавают. Хозяин уже перерос эти пути торговли. У него свой комиссионер, в Николаеве. „Хай ще полежит, – отвечал отец, – зерно есть не просит“. Через неделю получалось письмо из Николаева, а иногда и телеграмма: цена повысилась на пять копеек с пуда. „Вот и нашли тысячу карбованцев, – говорил хозяин, – они не валяются“. Но бывало и наоборот: цены падали. Таинственные силы мирового рынка находили себе пути и в Яновку. Возвращаясь из Николаева, отец сумрачно говорил: „Кажуть, что… как ее звать… Аргентина много хлеба выкинула на сей год“.