Борис Соколов - Иосиф Сталин – беспощадный созидатель

«Дорогой Климент Ефремович,

Ты, вероятно, уже получил мое письмо членам Политбюро и Вышинскому: я писал его ночью сегодня в секретариат тов. Сталина с просьбой разослать: там написано все существенное в связи с чудовищно-подлыми обвинениями Каменева. (Пишу сейчас и переживаю чувство полуреальности: что это – сон, мираж, сумасшедший дом, галлюцинации? Нет, это реальность.) Хотел спросить (в пространство) одно: и вы все верите? Вправду?

Вот я писал статьи о Кирове. Киров, между прочим, когда я был в опале (поделом) и в то же время заболел в Ленинграде, приехал ко мне, сидел целый день, укутал, дал вагон свой, отправил в Москву, с такой нежной заботой, что я буду помнить об этом и перед самой смертью. Так вот, что же я неискренне писал о Сергее? Поставьте честно вопрос. Если неискренне, то меня нужно немедля арестовать и уничтожить, ибо таких негодяев нельзя терпеть. Если вы думаете «неискренне», а сами меня оставляете на свободе, то вы сами трусы, не заслуживающие уважения…

В связи с этим должен сказать, что с 1933 года оборвал всякие личные отношения со своими бывшими единомышленниками М. Томским и А. Рыковым. Это можно установить… опросом шоферов, анализом их путевок, опросом часовых, агентуры НКВД, прислуги и т. д.

Только однажды с Каменевым… Я спросил Каменева, не вернется ли он вести литературный отдел «Правды», и что я тогда, мол, поговорю об этом с товарищем Сталиным… Но Каменев объявил: «Я хочу, чтоб обо мне позабыли, и чтоб Сталин не вспоминал даже моего имени». После этой декларации обывательщины я свое предложение снял… Циник-убийца Каменев омерзительнейший из людей, падаль человеческая…

На квартире у Радека я однажды встретил Зиновьева… он пришел к Радеку за книгой. Мы заставили его выпить за Сталина. (Он жаловался на сердце.) Зиновьев пел тогда дифирамбы Сталину (вот подлец!). Добавлю: людям такого склада, как я и Радек, иногда трудно вытолкать публику, которая приходит…

Правда, я – поскольку сохраняю мозги – считал бы, что с международной точки зрения глупо расширять базис сволочизма (это значит идти навстречу желаниям прохвоста Каменева! Им только и надо было показать, что они – не одни) (Николай Иванович то ли действительно не понимал, то ли делал вид, что не понимает, что Каменев сказал только то, что ему продиктовали следователи. – Б. С.). Но не буду говорить об этом, еще подумаете, что я прошу снисхождения под предлогом большой политики.

А я хочу правды: она на моей стороне. Я много в свое время грешил перед партией и много за это или в связи с этим страдал. Но еще и еще раз заявляю, что с великим внутренним убеждением я защищал все последние годы политику партии и руководство Кобы, хотя я и не занимался подхалимством.

Хорошо было третьего дня лететь над облаками: 8° мороза, алмазная чистота, дыхание спокойного величия.

Я, быть может, написал тебе какую-то нескладицу. Ты не сердись. Может, в такую конъюнктуру тебе неприятно получить от меня письмо – бог знает: все возможно.

Но «на всякий случай» я тебя (который всегда так хорошо ко мне относился) заверяю: твоя совесть должна быть внутренне совершенно спокойна; за твое отношение я тебя не подводил: я действительно ни в чем не виновен, и рано или поздно это обнаружится, как бы ни старались загрязнить мое имя.

Бедняга Томский! Он, быть может, и «запутался» – не знаю. Не исключаю. Жил один. Быть может, если б я к нему ходил, он был бы не так мрачен и не запутался. Сложно бытие человека! Но это – лирика. А здесь – политика, вещь мало лиричная и в достаточной мере суровая.

Что расстреляли собак – страшно рад. Троцкий процессом убит, политически, и это скоро станет совершенно ясным. Если к моменту войны буду жив – буду проситься на драку (не красно словцо), и ты тогда мне окажи последнюю эту услугу и устрой в армии хоть рядовым (даже если каменевская отравленная пуля поразит меня).

Советую когда-либо прочесть драмы из французской революции Ромена Роллана.

Извини за сумбурное письмо: у меня тысячи мыслей, скачут как бешеные лошади, а поводьев крепких нет.

Обнимаю, ибо чист.

Ворошилов наверняка показал письмо Сталину. И Коба понял, что Бухарчик поплыл, до смерти испугался и начал не только проклинать Каменева с Зиновьевым, но и сдавать своего друга Томского, пусть уже и покойного. Значит, из Бухарина можно будет веревки вить и выставлять на открытый процесс, еще лучше зиновьевского. Ворошилов же понял, что Бухарин – покойник, и дружить с ним – все равно что дружить с чумным, который и тебя с собой в могилу утянет. Разумеется, до боев Бухарину ни в коем случае не могли позволить дожить. Его и убирали в преддверии грядущих боев – чтобы не примазался к победе или не выступил альтернативой Сталину в случае поражения. Поэтому ответил Ворошилов Бухарину предельно жестко: «Тов. Бухарину. Возвращаю твое письмо, в котором ты позволил себе гнусные выпады в отношении партруководства. Если ты твоим письмом хотел убедить меня в твоей полной невинности, то убедил пока в одном – впредь держаться от тебя подальше, независимо от результатов следствия по твоему делу, а если ты письменно не откажешься от мерзких эпитетов по адресу руководства, буду считать тебя и негодяем».